— И тебя б я тоже зарезал, — говорил он, — слышь, Клавдя…
— Ох, страшно, — смеясь и все теснее прижимаясь лицом к его плечу, ответила она.
Потом она стала расспрашивать; он отвечал ей про то, как живет, и что делает, и кто ему стирает белье. Мимо шла лотошница с мороженым, он подозвал ее и купил порцию за девяносто пять копеек. Но деньги он куда-то сунул и никак не мог найти. Лотошница стояла в ожидании, он все рылся по карманам. Клавдя поглядывала на него снизу вверх и облизывала мороженое.
— О, черт, — сказал Жмакин и принялся выворачивать карманы наружу. Денег не было.
Клавдя положила мороженое на бумажку, открыла сумочку и заплатила рубль. Лотошница дала ей пятак сдачи и ушла.
— История, — сказал Жмакин растерянным голосом, — тиснули у меня последнюю двадцатку. Я ее вот сюда пихнул, в кармашек.
Клавдя внезапно взвизгнула, захохотала и затопала ногами по песку.
— Ну чего ты, дура, — сказал он, — чего смешного? Залезла какая-то сволочь в карман и тиснула…
У нее по лицу текли слезы, она швырнула в песок недоеденное мороженое и так хохотала, что Жмакину сделалось обидно.
— Да брось ты, — сказал он, — дура какая.
И подумав, добавил;
— Очень даже просто. В «Пассаже» тиснули, в подъезде. Такая толкучка безумная, вот и тиснули. Ничего хитрого нет…
Он замолчал и долго сидел насупленный и сердитый. Потом развеселился, и опять они говорили, перебивая друг друга и смеясь неизвестно почему. Вечерело. Клавдя попросила его проводить се в Лахту. Она встала первой, а он еще сидел и смотрел на ее ноги в узеньких новых туфлях.
— Федька справил?
— Какой ты, право, дурак, — поморщившись, сказала она. — Ну вставай, пойдем!
И потянула его за руку.
На вокзале они влезли в вагон посвободнее и встали в тамбуре. Клавдя дышала на него, и глаза у нее сделались робкими и печальными. Он держал ее руку в своей и перебирал пальцы.
— Теперь скажи, — велела она, — путаешься с бабами?
— Нет, — ответил он.
— И ничего такого не было?
— Одна была, Женька, — запинаясь сказал он, — но только я ничего такого не позволил себе. Ты что, не веришь?
— Дрянь какой, — сказала она, — сволочь паршивая…
Отвернулась и замолчала.
— Ну чего ты, Клавдя, — сказал он, — даже странно. Клавдя, а Клавдя?
Он дотронулся до нее, она ударила его локтем и всхлипнула.
— Чтоб я провалился, — сказал Жмакин, — чтоб мне руки-ноги пооторвало, чтоб я ослеп навеки. Слышь, Клавдя?
Она молчала.
— Играете со мной, — сказал он, — сами с Федькой путаетесь. Знаем ваши штучки!
Клавдя засмеялась со слезами в голосе, повернулась к нему, взяла его за уши и поцеловала в рот.
— Вор, жулик, бандит, — сказала она, — на что ты мне нужен, такая гада несчастная…
Поезд остановился.
Рядом стоял другой, встречный.
— Пойдем ко мне ночевать, — сказала Клавдя, — иначе я умру. Бывает, что среди ночи я проснусь и думаю, что если ты сейчас, сию минуточку не придешь, то я умру. С тобой так бывает?
— Нет, как раз так не бывает!
— А как бывает?
— Как-нибудь, — сказал он.
— А знаешь, — сказала она, — я тебя теперь все равно не отпущу. Я тебя сама выбрала. Понял?
Она говорила быстро, он никогда не видел ее такой.
— А мне отец знаешь что сказал, знаешь? Он сказал: «Клавка, рожай. Ничего. Прокормимся. Я заработаю, А ты маленько отойдешь — сама работать будешь. Бабка справится». Бабка тоже говорит — справлюсь, но плачет. В три ручья плачет. Стыдно ей, что без мужа.
— Я хвост собачий, — сказал Жмакин, — я не муж.
— Какой ты муж, — сказала Клавдя.
Они подошли к дому. На крыльце в рубашке «апаш» сидел Федя Гофман, курил папироску и глядел на небо. Жмакин обошел его, как будто он был вещью, и вошел в сени. Навстречу стрелой вылетел Женька и повис на Жмакине. Потом вышел Корчмаренко и спросил у Клавди:
— Нашла?
— Нашелся, — розовея, сказала Клавдя.
Женька робко заговаривал со Жмакиным. Он, видимо, ничего не знал. Появилась бабка. Увидев Жмакина, она увела его в кухню и, называя Николаем, — по старому паспорту, — стала упрашивать записаться с Клавдей. А Клавдя стучала в кухонную дверь и кричала:
— Баб, не мучай его. Лешка, ты еще живой?
— Живой, — смеясь, отвечал он.
А бабка плакала и, утирая слезы концами головного платка, говорила ему, как сохнет и мучается без него Клавдя и что, какой он ни есть человек, пусть женится и дело с концом, а там будет видно.
— Эх, бабушка, — сказал Жмакин, — недалекого и вы ума женщина. Что, я не хочу жениться?
До ужина он сидел с Клавдей в ее комнатке и тихо разговаривал у открытого окна. Потом Клавдя принесла лампу и ушла собирать на стол, а он взял с подоконника книгу и тотчас же нашел в ней телеграмму на Клавдин адрес. Телеграмма была Клавде, а подпись такая: «Целую. Жмакин». «Что за черт, — подумал он, — когда это я депеши посылал?» В книге была еще одна телеграмма, а я ящике и на полочке под слоником целая пачка телеграмм, и все подписанные Жмакиным. Он совершенно ничего уже не понимал и все перечитывал нежные и ласковые слова, которые были в телеграммах. «Это кто-то другой под меня работает, — вдруг со страхом подумал он, — это она с кем-то путается, это она вкручивает, что ли?»
Вошла Клавдя. Лицо у него было каменное. Она поглядела на него, на телеграммы и вспыхнула. Никогда он не видал таких глаз, такого чистого и в то же время смущенного взгляда.
— Это что? — спросил он и постучал пальцем по столу.
— Ничего, — сказала она.
— Это что? — опять, но громче спросил он.
— Дурной, — сказала она и, глядя ему в глаза, добавила: — Это я сама писала.
— Как сама?
— А сама, — сказала она, — не понимаешь? Сама. Чтоб они все не думали, будто ты меня бросил. Я ж знаю, что ты не бросил, — быстро сказала она, — я-то знаю, а они не знают. И еще я знаю, что ты, кабы догадался, такие телеграммы обязательно бы посылал. Или нет?
Румянец проступил на его щеках.
— Да или пет?
— Я не знаю, — сказал он.
— А я знаю, — ответила она, — я все знаю. И когда я, бывало, помню, все про тебя думала, так читала эти телеграммы…
Он молчал, опустив глаза.
— Пойдем, — сказала она и взяла его за руку, — идем, там картошка поспела.
И они пошли в столовую, где ничего не изменилось, где, так же как зимой, гудело радио и где благодушный Корчмаренко читал газету, и Женька занимался опытами по руководству «Начинающий химик».
К ужину подавали рассыпчатый отварной картофель в чугунке, сельдь, залитую прозрачным подсолнечным маслом и засыпанную луком, и для желающих водку в тяжелом старинном графине. Старик Корчмаренко со значительным видом налил сначала себе, потом Жмакину, потом вопросительно взглянул на Федю Гофмана. Не отрываясь от газеты, Федя Гофман накрыл свою рюмку ладонью.
— Читатель, — сказал Корчмаренко.
Женька влюбленными глазами разглядывал Жмакина. Окна были открыты настежь, — с воли в комнату вливался сырой вечерний воздух. Протяжно и печально замычала в переулке корова. Гукнул паровоз. Старуха с хлопотливой миной на лице подкладывала Жмакину побольше картошки. Все молчали. Федя Гофман стеснял и Клавдю и Жмакина, может быть, безотчетно он стеснял и других. На лице у него было написано недоброжелательство, а встретившись нечаянно глазами со Жмакиным, он покраснел пятнами, и на висках у него выступил пот.
— Ну что ж, — сказал Корчмаренко, — выпьем по второй.
— Можно, — сказал Жмакин.
С третьей рюмки он на мгновение захмелел и сказал в спину уходившему Феде Гофману:
— А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют.
Федя дернул плечами и скрылся, а Корчмаренко спросил:
— Чего это случилось, а?
— У нее спросите, — ответил Жмакин, кивнув на Клавдю. — Она знает.
— Ладно, — сказал Корчмаренко, — потом на крылечке отдохнем.
Клавдя ушла к дочке, Женьку услали спать, а двое мужчин вышли на крыльцо курить табак. Корчмаренко молчал, пуская дым к светлому небу. Жмакин подозвал Кабыздоха и чесал ему за ухом. Оба молчали. В соседних домах уже не было света, все тише и тише становилось в поселке, только собаки порою побрехивали, да гукали на Приморке паровозы.
— Но, Жмакин? — спросил наконец Корчмаренко неуверенным голосом.
— Чего но? — отозвался Жмакин.
— Как вообще дела?
— Да никак, — сказал Жмакин, — в правительство пока что меня не выдвинули.
— А я думал, выдвинули, — сказал Корчмаренко.
— То-то что нет, — сказал Жмакин.
Помолчали.
Корчмаренко притворно зевнул.
— Спать, что ли, пойти, — ненатурально предложил он.
— Можно и спать, — согласился Жмакин.
— Ой, Жмакин, — кашляя, сказал Корчмаренко, — не выводи меня из себя.
