— Любой, у кого восприимчивая натура, не может долго так делать. Церковь знает, чего стоит служить ей: священник должен каждое утро гипнотизировать себя перед дарохранительницей. Если я каждое утро буду вставать, подходить к зеркалу и говорить себе: «Ты — Сын Божий», через год мне понадобятся апостолы.
— Если ты можешь сделать, чтобы твоя религия давала такую же отдачу, как христианство, я тебе посоветую каждое утро вставать и подходить к зеркалу.
— Это было бы отлично для моих наместников на земле, но мне самому распятие причинило бы некоторые неудобства.
— Но тут, в Ирландии, если ты будешь следовать новой своей религии неверия, ты рискуешь быть распятым, как Иисус, — пускай не физически, а социально.
— Только есть разница. Иисус к этому относился легко. Я так легко не дамся.
— Как же ты можешь сулить себе подобное будущее и при этом бояться устроить всего-то навсего маленькую комедию в церкви?
— Это уж мое дело, — сказал Стивен, похлопав себя по лбу.
Подойдя к Стивенс-Грин, они перешли через улицы и стали прогуливаться по площадке, огражденной цепями. Несколько рабочих со своими подружками, пользуясь темнотой, раскачивались на цепях, словно на качелях. Аллея была безлюдна, лишь в отдалении, предупрежденьем для всех, прямо под снопом лучей газового фонаря, высилась металлическая фигура полисмена. Проходя мимо колледжа, оба молодых человека как по команде подняли взгляд к темным окнам.
— Так можно спросить, почему ты оставил Церковь? — спросил Крэнли.
— Я не мог следовать ее предписаниям.
— Даже если с помощью благодати?
— Да.
— Предписания Иисуса самые простые. Это Церковь строга.
— Иисус или Церковь — мне это все едино. Я не могу следовать за ним. Мне необходима свобода поступать как мне нравится.
— Никому не дано поступать как нравится.
— Морально.
— Нет, и морально тоже нет.
— Ты хочешь, — сказал Стивен, — чтобы я тоже был как эти доносчики и лицемеры в колледже. Никогда я таким не буду.
— Нет. Я сказал про Иисуса.
— Не будем о нем. Я его превратил в имя нарицательное. В него не верят, его заповедям не следуют. Так или иначе, давай мы Иисуса оставим. В пределах моего зрения только его заместитель в Риме. Это пустое дело. Меня не запугают, чтобы я платил дань, безразлично, деньгами или мыслями.
— Ты мне сказал — помнишь вечер, когда мы стояли у балюстрады наверху и говорили про…
— Да помню, помню, — сказал Стивен, который терпеть не мог этот метод Крэнли «вспоминать прошедшее», — что я тебе говорил?
— Ты рассказал мне, какие мысли у тебя были про Иисуса в Страстную Пятницу, про безобразного скрюченного Иисуса. А тебе никогда в голову не приходило, что Иисус мог быть сознательным самозванцем?
— Я никогда не верил в его целомудрие — в смысле, с тех пор, как я стал думать о нем. Я уверен, он вовсе не был евнухом-священником. Его интерес к распутным женщинам слишком настойчиво человеческий. Все женщины, что вокруг него, — сомнительной репутации.
— И ты не думаешь, что он Бог?
— Хорош вопрос! Ты мне объясни это: объясни соединение ипостасей; скажи, подходит ли та фигура, которой этот вот полисмен поклоняется как Святому Духу, на роль сперматозоида с крылышками. Хорош вопрос! Он делает общие замечания о жизни, вот все, что я знаю, — и с этими замечаниями я не согласен.
— Ну например?
— Например… Слушай, я не могу говорить об этом. Я не специалист, и мне никто не платит как служителю Бога. Я хочу жить, пойми. Макканн желает воздух и пищу — я желаю это и еще массу другого. Мне все равно, прав я или нет. Я думаю, в человеческих делах всегда риск. Но пусть даже я не прав, мне не придется по крайней мере выносить общество патера Батта целую вечность.
Крэнли рассмеялся:
— Не забывай, он наверняка будет со прославленными.
— Выходит, по климату лучше рай, а по компании ад… Все это до того по-идиотски, вся эта канитель. Бросить все к черту. Я еще молод. Когда у меня вырастет борода по пояс, я изучу древнееврейский и тогда все тебе напишу про это.
— Почему ты так не выносишь иезуитов? — спросил Крэнли.
Стивен ничего не ответил, и когда они вошли снова в полосу света, Крэнли воскликнул:
— Ты стал весь красный!
— Я это чувствую, — ответил Стивен.
— Большинство считает тебя сдержанным человеком, — после паузы сказал Крэнли.
— Правильно считает, — сказал Стивен.
— Только не в этом вопросе. С чего ты так разволновался — не понимаю. Тебе это следует обдумать.
— Когда захочу, я могу обдумать все, что угодно. Все это дело я обдумал тщательно и внимательно, можешь мне в этом верить или не верить. Но мой побег из неволи меня волнует — я должен говорить именно так. Я чувствую, как лицо у меня горит. Чувствую, как сквозь меня проносится ветер.
— «Шум как бы от несущегося сильного ветра»[41], — сказал Крэнли.
— Ты убеждаешь меня отложить жизнь — отложить насколько? Жизнь — это жизнь сейчас: если я ее отложу, я, может быть, никогда не начну жить. Ходить с достоинством по земле, выражать себя без тупой претензии, осознавать собственную человечность! И не думай, пожалуйста, что я занимаюсь декламацией, я совершенно серьезен. Я говорю из глубины души.
— Души?
— Да, моей души, моей духовной природы. Жизнь это не значит позевывать. Философия, любовь, искусство не исчезнут из моего мира из-за того, что я перестал верить, будто позволив себе вожделение на одну десятую секунды, я для себя готовлю вечные муки. Я счастлив.
— Ты правда это можешь сказать?
— Иисус печален. Почему он так печален? Он одинок… Послушай, надо, чтоб ты увидел истину в том, что я говорю. Ты поддерживаешь Церковь против меня…
— Дай мне…
— Но что такое Церковь? Это не Иисус, блистательный одиночка со своими неподражаемыми воздержаньями. Церковь создана мною и мне подобными[42] — ее службы, предания, обряды, живопись, музыка, традиции. Все это ей дали ее художники. Они сделали ее тем, что она есть. Они приняли комментарий Аквината к Аристотелю как Слово Божие и сделали ее тем, что она есть.
— А почему ты не поможешь ей и дальше такою быть — ты как художник?
— Я вижу, ты признаешь истину того, что я говорю, хотя не хочешь в этом сознаться.
— Церковь позволяет индивидуальному разуму иметь огромную… в действительности, если ты веруешь… то есть веруешь, — сказал Крэнли, тяжело притопнув обеими ногами на этом слове, — истинно и честно…
— Довольно! — воскликнул Стивен, хватая спутника за руку. — Не нужно меня защищать. Я беру весь риск на себя.
В молчании они обошли три стороны Грина, меж тем как парочки начали сниматься с цепей, отправляясь послушно к своим скромным местам упокоения, и через некоторое время Крэнли начал объяснять Стивену, как он тоже ощущал жажду жизни — жизни свободной и счастливой, — когда он был моложе, и как в этот период он тоже был близок к тому, чтобы оставить Церковь в поисках счастья, однако по многим соображениям удержался от этого.
Крэнли отправился в Уиклоу в конце недели, предоставив Стивену отыскивать другого слушателя. По счастью, у Мориса были каникулы, и хотя Стивен проводил добрую долю времени, шатаясь по дублинским трущобам, меж тем как Морис пропадал на острове Булл, братья встречались и собеседовали часто. Стивен излагал свои длинные разговоры с Крэнли, и Морис производил их полную запись. По всей видимости, младший скептик не разделял высокого мнения старшего о Крэнли, хотя говорил он скупо. Это предубеждение Мориса сложилось у него не от ревности, а скорей в силу преувеличения деревенского начала в Крэнли. На его взгляд, быть поселянином значило быть скопленьем привычек, порожденных хитростью, глупостью и трусостью. Разговаривал он с Крэнли всего однажды, однако часто видел его. Он заявил, что, по его мнению, Крэнли начинает думать лишь тогда, когда с ним заговорят, после чего производит на свет какую-нибудь банальность, которой сам, если бы мог, предпочел не верить. Стивен находил это несправедливым, говоря, что у Крэнли дерзостные банальности, что он «может заливаться соловьем» и что в нем возможно признать некий извращенный гений. Утрированный скептицизм Крэнли и его грузная походка подвигнули Мориса на то, чтобы «заклеймить деревенщину» в нем особым прозвищем. Он прозвал его Томас Чурбан и не желал даже слышать про то, что [Крэнли], в известной мере, тот умел держаться внушительно. Крэнли, по его мнению, уехал в Уиклоу, потому что ему требовалось «быть кумиром» для какой-нибудь публики. Он тебя невзлюбит, предрекал смышленый юный язычник, когда ты начнешь становиться кумиром еще для кого-нибудь. Есть ли у него что дать или нет, но он все равно не даст тебе ничего в обмен на то, что ты даешь ему, потому что в его [природе] характере подавлять другого. Очень возможно, он не понимает и половины того, что ты ему говоришь, но при всем том он желает, чтобы его считали единственным, кто может тебя понять. Он хочет, чтобы ты нуждался в нем все больше и больше, пока не окажешься в его власти. Следи всегда внимательно, когда вы вместе, чтобы не показывать ему никаких своих слабостей. Он будет в твоей власти до тех пор, пока ты будешь вести себя с позиции силы. Стивен отвечал, что это, на его взгляд, некая новоиспеченная концепция дружбы, ни правоту, ни ложность которой нельзя доказать простым обсуждением, однако сам он не кто иной, как сознательный обладатель интуитивного аппарата, вполне достаточного и надежного для немедленной регистрации любых проявлений неприязни. Он защищал одновременно и друга, и свою дружбу с ним.
