Пикулин сморщился, махнул рукой:
— А, началась Ирландия.
Я наблюдал за притихшей, растерянной, но тем более симпатичной Наташей. И мне захотелось геройства, я начал призывать мафию, представил, как мы бьемся с огромными, шкафообразными детинами, как я спасаю девушку, спуская ее на улицу по простыням. Нет, лучше выбиваю наведенный на нее пистолет, принимаю на себя предназначенный ей удар цепью…
— Пусть лезут, мы отобьем любые атаки! — вырвался у меня воинственный вопль.
— Молодец, Ромыч! Так, сколько нас?.. — Анархист заметался по комнате. — Раз, два… пять человек! Наташа, ты назначаешься медсестрой. В ванной наволочка на полу, из нее нужно сделать бинты. Сэн, Юра, Шолинберг…
— Мне все равно. Я — устал…
— Кончай ныть! Дело идет о жизни и смерти. Отвоей независимости, по крайней мере!
— Будем швырять бутылки, — показал я под большой обеденный стол. — Их здесь штук тридцать.
— А я умею кидать ножи! — в конце концов загорелся и Пикулин азартом предстоящего боя. — С любой позиции — девяносто процентов попадания.
— Отлично, Юр, гениально! Мы отобьемся! Сколько можно терпеть, в самом деле?! Свобода или смерть!.. — выкрикивал Анархист, продолжая метаться из угла в угол, подскочил к серванту: — Эй, товарищи, помогите его сюда передвинуть. Хорошее укрытие выйдет.
Я с готовностью взялся за сервант с другой стороны. Напрягся, толкнул. Случайно поймал взглядом Наташу и Шолина. Девушка, нахмурясь, следит за суетой, а Олег вяло вынимает бутылки из-под стола… Заскрипели по паркету ножки серванта, жалобно зазвенел хрусталь…
— Хватит, идиоты! — Наташа не выдержала, сорвалась с места. — Придурки!
Отпихнула Серегу так, что сервант угрожающе покачнулся и какие-то рюмки упали на стеклянную полочку.
— Вот же придурки, а! Ничего не трогать! Сидеть! — длинной очередью режут нас Наташины крики. — Си-д-деть, я сказала!
Пикулин шлепнулся на стул, выпучив от удивления глаза. Я отпустил сервант и выпрямился.
— Сидеть, ничего не трогать! Я скоро приду.
Шолин хмыкнул:
— Куда ты? К мафии?
— Пойду денег найду вам, дуракам. Совсем одурели! Лучше напейтесь тихонько, уснете…
— Честно принесешь, Наталия? — слабым, словно после обморока, голосом уточнил Пикулин.
— Только не идиотничать. И ты сними эту фигню с себя.
— Сниму, сниму! — Серега испуганно и торопливо сорвал с головы берет, стал развязывать пояс халата.
— Все, я пошла. Буквально десять минут.
— Может быть, вместе? — двинулся было за ней Пикулин. — Ну, чтоб в ларек сразу же…
— Я сама, мне продают. Ваше дело — сидеть спокойно.
— Хорошо, Наталия, какой разговор… Но, это, подешевле или… чтоб две… или одну и читушку…
Дверь хлопнула. Столяр подошел к столу, стал расчищать место. Анархист, повесив халат и берет в прихожей, остался в майке с надписью «BOSS». Сел на диван, тяжко вздохнул:
— Сдались, значит…
— Зато все-таки выпьем.
Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две…
— Давайте сервант хоть на место поставим, — делает несмелое предложение Анархист, но его тут же заглушает вскрик Пикулина:
— Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!
— Вот выпьем, и уйду к толкинистам, — ворчит Серега. — Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром «Победа». Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям… Вполне терпимое место для жизни… Ну, ты как, Шолинберг?
Шолин в ответ усмехается.
Наша избенка по окна засыпана снегом. И повсюду непроходимые, чуть не по пояс, сугробы, наносы; кажется, земля хочет понадежней укрыться от морозов, ветра, вообще от этого неласкового ноябрьского мира.
Еще с дамбы вижу: отец сгребает снег во дворе фанерной лопатой, ворочает здоровенные кучи. Работает размеренно и не спеша, зная, что быстро, с наскока, не справиться… Из трубы плотным прямым столбом поднимается дым. Что-то рано сегодня стали топить, обычно прогревают избу незадолго до сна, часов в восемь. А сейчас нет и пяти.
Пасмурно, сосновый бор за деревней похож на шероховатую, окрашенную густой масляной краской темно-синюю стену. Над бором заслоненное тучами, расплывчатое пятно старого, остывшего солнца.
По узкой, протоптанной среди наметенных в низину сугробов тропинке, берегом пруда шагаю к домику. Совсем не верится, что еще каких-то три месяца назад здесь был пляж, в мягкой, теплой воде плескались девушки в открытых купальничках, а потом загорали, лежа на золотистом песке. Из магнитофонов неслась веселая музыка, по вечерам берег был облеплен рыбаками, то и дело таскавшими меленьких карасей. По ночам под березой горел костер, молодежь пила спирт, орала песни, визжала, до рассвета раздражая собак в ближайших дворах, не давая людям выспаться, набраться силенок для нового дня… А утром к пруду сгоняли коров, поили перед долгим выпасом… Сейчас же — мертвая тишина, белое, холодное однообразие.
— Здоро-ово! — отец удивлен. — А ты что сегодня? Мы и не ждали.
Он втыкает лопату в рыхлый сугроб возле калитки, сняв рукавицу, проводит ладонью по мокрому от пота лбу.
— Отменили спектакли из-за гриппа, — отвечаю, — так что пару дней могу с вами побыть.
— А ты сам-то как?
— Вроде здоров.
— Ну, это главное. Иди маму обрадуй. Я здесь доделаю и тоже приду.
— А где Бича? — замечаю пустую будку.
Отец вздыхает:
— Н-ну, вот… нет больше нашего старичка. Дня четыре уже. Всю ночь перед тем выл, уйти хотел, видимо, а утром нашел я его возле будки… Договорились тут со знакомыми, у них щенята, но маленькие совсем. Без собаки-то плохо, и сон не сон — лежишь и слушаешь, как там на улице.
— Жалко, жалко, конечно, — качаю я головой.
Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли, одежды, с детства родных вещей… В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю — вверх — горячий воздух.
— Почему без света? — щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.
— Да у нас тут опять экстремальная ситуация, — делано бодрым голосом отвечает мама. — Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.
— Да? В городе вроде и не было. И как вы?
— Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.
Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.
— Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, — мама тут же находит положительную сторону, — зато вкусней намного на живом-то огне.
— Вкусней, — соглашаюсь уныло. — Что-нибудь, может, помочь?
— Да что помогать… Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем… ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят…
Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:
— Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере «Власти труда» сообщение, что объявил голодовку.
— Из-за чего?
— Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь… О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить…
Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.
— Отец три килограмма говядины заработал, — с гордостью сообщает мама. — Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.
— Пора бы и свинью уже резать, — говорит отец. — Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?
— Давай, — стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал — не очень-то это занятие из приятных, пересиливаю себя, спрашиваю деловито: — А паялки в порядке?
— На днях проверял — работают.
— Наверно, позвать надо кого-нибудь, — озабоченный голос мамы, — чтоб помогли…
Отец отмахнулся:
— Да сами справимся. Что нам, — он подмигивает, — двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!
— Конечно…
Без света заняться нечем. Спать еще рано, книги не полистаешь, разговор с родителями не особенно вяжется.
