Барт притворялся, что спит; это было ясно. Мы с папой встали на полпути к двери его комнаты, чтобы он не мог нас видеть. Мы приготовились защитить маму. Папа положил предупреждающе руку мне на плечо и прошептал:
— Ведь он всего лишь ребенок, Джори, очень ранимый ребенок. Он меньше ростом, чем большинство мальчиков его возраста, тоньше, слабее, и, может быть, в этом тоже есть проблема. У Барта гораздо больше проблем роста, чем у большинства мальчиков.
Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он только прошептал:
— Удивительно, отчего в нем так мало грации, в то время как его мать так грациозна.
Я посмотрел на маму, которая стояла над якобы спящим Бартом.
И вдруг она выбежала из комнаты и бросилась к папе:
— Крис, я боюсь его! Иди сам. Если он проснется и заорет на меня, как вчера, я не удержусь и ударю его. Я не знаю, как с ним обращаться, кроме как запереть снова на чердаке или в шкаф. — Тут она поднесла, будто спохватившись, руки ко рту. — О, я не хотела сказать это, — слабо прошептала она.
— Конечно, нет. Надеюсь, он не услышал. Кэти, прими-ка аспирин и иди спать, а я погляжу, чтобы легли мальчики.
Он подмигнул мне, и я улыбнулся в ответ. Обычно мы с папой говорили по вечерам о том, о сем… вернее было бы сказать, что он ненавязчиво объяснял мне, как разбираться в сложных ситуациях. Настоящий мужской разговор, в котором женщина не должна участвовать.
Папа спокойно вошел в комнату Барта и присел на край кровати. Я знал, что Барт всегда чутко спит, но тяжесть папиного тела сразу перекатила тощую фигурку Барта на бок. Это разбудило бы даже меня, хотя я обычно спал крепко.
Я подкрался поближе и увидел, что под закрытыми веками глазные яблоки Барта быстро-быстро бегают, будто он наблюдает за игрой в теннис.
— Барт!.. Проснись.
Барт подскочил так, будто рядом пальнула пушка. Он испуганно уставился на папу.
— Сынок, еще нет и восьми вечера. Эмма приготовила лимонный пирог, который она поставила в холодильник. Не делай вид, что тебе не хочется. Вечер замечательный. Когда я был, как ты, мне представлялось, что сумерки — лучшее время для гулянья на улице. Можно прятаться, воображать себя шпионом, а вокруг красивые огни…
Барт глядел на папу так, будто тот говорил на иностранном языке.
— Полно, Барт, не торчи здесь в одиночестве. Мы с мамой тебя любим, ты это знаешь. И ничего страшного нет в том, что иногда ты что-то делаешь не так. Другие вещи гораздо больше значат. Например, честь, уважение людей. Перестань представляться не тем, кто ты есть. Тебе нет нужды становиться каким-то особенным; в наших глазах ты и так особенный.
Барт враждебно смотрел на папу. Отчего папа, такой мудрый и проницательный, не видел в Барте то, что видел я? Или он ослеп? Мама увидела это; она всегда видела людей яснее, чем папа.
— Послушай, Барт. Лето кончилось. И лимонный пирог будет съеден другими. Бери то, что дается тебе сегодня, или завтра его уже может не быть.
Почему он так цацкается с этим злобным мальчишкой?
Папа повернулся, чтобы уйти. Барт двинулся за ним, как тень.
Внезапно Барт быстро забежал вперед и встал перед папой:
— Ты мне не отец, — зарычал он, — и ты меня не обманешь! Ты ненавидишь меня и хочешь, чтобы я умер!
Папа тяжело опустился на стул рядом с мамой, которая держала на коленях Синди. Барт подошел к качелям и уселся, крепко вцепившись руками в веревки, будто боялся упасть с комнатных качелей.
Все ели превосходный лимонный пирог — все, кроме Барта. Папа поднялся и сказал, что ему надо навестить тяжелого больного в госпитале. Он бросил беспокойный взгляд на Барта и тихо сказал маме:
— Выбрось все из головы, родная, и не волнуйся. Я скоро буду. Наверное, Мэри Оберман — не лучший психиатр для Барта. Он ненавидит женщин; я найду другого психиатра, мужчину.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Я услышал влажный звук поцелуя. Они так долго смотрели друг другу в глаза, будто читали там что-то.
— Я люблю тебя, Кэти. Пожалуйста, не волнуйся. Все будет хорошо. Мы выживем
— Да, — сказала она, — но я не могу не думать о Барте… он, мне кажется, тоже переживает.
Выпрямившись, папа посмотрел на Барта долгим тяжелым взглядом.
— Да, — твердо сказал он. — И Барт переживет все это. Смотри, как он вцепился в веревки, а ведь его ноги почти достают до пола. Он просто не верит себе самому. Он черпает силу в своем воображении. Надо помочь ему обрести покой и уверенность. К нему не подходят методы воспитания, применяемые обычно для десятилетних мальчиков. Хотя и других мы пока не нашли.
— Пожалуйста, будь осторожен, — как всегда напутствовала она его, провожая, и было видно, что она рвется за ним и глазами, и сердцем.
Решившись защищать от Барта маму и Синди, я, однако, очень скоро стал засыпать. Каждый раз с трудом приоткрывая глаза, я видел, как Барт все качается и качается на качелях, бессмысленно глядя в пространство.
— Пойду уложу Синди, Джори, — сказала мама и позвала: — Барт! Пора спать… Я приду попрощаться с тобой. Вычисти зубы, вымой руки и лицо. Мы оставили тебе кусок пирога. Можешь съесть его перед тем, как пойти чистить зубы.
Никакого ответа от Барта; но он встал с качелей, как-то очень неловко, осторожно, посмотрел на свои босые ноги, на пижаму… Пошел переставлять с места на место все вещи, рассматривая их, будто видел в первый раз, и снова ставя на место. На секунду его внимание задержалось на лодочке из венецианского стекла, потом уставился на изящную фарфоровую статуэтку балерины в танце, которую мама подарила доктору Полу после своего первого замужества… Она очень была похожа на маму.
Он неловко подцепил статуэтку своими деревянными пальцами… повертел… взглянул, что написано на подставке: «Лимож», там было написано, я тоже читал… и выпустил из рук.
Она упала на пол и разбилась на несколько частей. Я бросился собирать их, думая, что подберу их раньше, чем заметит мама, но Барт поставил на балерину свою ногу и раздавил ей голову. Голой ногой!
— Барт! — закричал я. — Что ты делаешь! Ты же знаешь, что мама дорожит этой статуэткой больше всех своих вещей.
— Оставь меня! Молчи о том, что я сделал. Это случайно, слышишь, случайно получилось.
Чей это был голос? Чей угодно, но только не Барта. Это снова говорит тот старик, которого он играет.
Я бросился за веником и совком, надеясь, что успею, пока мама не заметит… От прекрасной балерины остались жалкие фарфоровые крошки.
Когда я вспомнил о том, что Барт может быть опасен, я побежал в комнату Синди и нашел его там. Он мрачно смотрел, стоя в дверях, как мама расчесывает сидящую на коленях у нее Синди.
Мама взглянула и поймала его взгляд. Она хотела улыбнуться, но ее улыбка растаяла, прежде чем расцвела. Она успела что-то увидеть в глазах Барта.
Барт рванулся к ней и столкнул Синди с маминых колен. Синди упала и разревелась. Она побежала к маме, и мама с Синди на руках нависла над Бартом:
— Барт, объясни, почему ты это сделал?
Он с усмешкой посмотрел в ее лицо и, не оглянувшись, вышел.
— Мам, — сказал я, когда она успокоила Синди и уложила ее в постель, — Барт помешался. Скажи папе, чтобы нашел ему любого врача, но пусть он останется там, пока его не вылечат.
Я видел раньше ее слезы, но никогда не видел еще, чтобы она так отчаянно, так бессильно рыдала.
И я, вместо папы, держал ее в объятиях и успокаивал. Это придало мне сил и гордости: я почувствовал себя взрослым и решительным. Я чувствовал ответственность за нее.
— Джори, Джори, — всхлипывала она, — почему Барт так ненавидит меня? Что я сделала?
Что я мог ответить? Я сам хотел бы знать, почему.
— Может быть, лучше подумать, почему Барт не такой, как я, потому что я скорее умру, чем заставлю тебя страдать.
Она обняла меня.
— Джори, моя жизнь представляется мне сплошным препятствием к счастью. И я чувствую, что если случится еще одно несчастье, то я сломаюсь… поэтому я не могу допустить, чтобы оно случилось. Люди столь сложны, Джори, особенно взрослые люди. Когда мне было десять лет, я думала, что взрослым жить легко: у них есть сила, власть, на их стороне права… Я никогда не думала, что быть взрослой и растить детей так трудно. Но не таких детей, как ты, конечно, милый…
Я уже знал, что ее жизнь была полна грусти и разочарований; что она пережила потерю родителей, затем Кори, Кэрри, моего отца — и потом своего второго мужа.
— Дитя моего отмщения, — прошептала она про себя. — Все время, пока я носила Барта, я не переставала ощущать свою вину. Я так любила его отца… и я же способствовала его смерти.
— Мама, — спросил я, внезапно озаренный догадкой, — может быть, Барт чувствует твою вину, когда ты глядишь на него… как ты думаешь?
ЯРОСТЬ МАЛЬКОЛЬМА
Солнечный свет упал мне на лицо, и я проснулся. Одевшись, я ощутил себя много моложе Малькольма, чему был, надо признаться, рад. С другой стороны, мне стало грустно, потому что Малькольм был столь беззащитен…
