Тоня смотрела на ровные подмытые березы, как шлагбаумы наклоненные над водой, и думала, думала… А река шумела над камнями, капризная, своенравная, в Матвея характером, вилась лесом и полями, то широкая, то такая узкая, что не разъехаться и двум лодкам. Местами она бурная, местами тихая, особенно под высоким берегом, где ветер не достает до воды, и прозрачная до того, что дно кажется совсем близко и каждый камешек облит солнцем. На заре Казанка укрыта туманом, и противоположный берег можно угадать только по торчащим из белого дыма верхушкам ивняка. Но как только начинает пригревать солнышко, туман струями уползает по воде в тень высокого берега, открывая взору кусты, узкую, уже бирюзовую лужайку с прошлогодними остожьями, а за ней старую выгарь, заросшую густо пошедшим молодым соснячком.
К весне река разлилась, натаскала из лесу уйму всякого лома, коряг и стволов и теснится среди них, кипит, сердится. Загородить бы ее плотиной, поставить бы электрическую станцию, дать дело по силам — и успокоится она, уймется, станет приносить пользу…
Тоня думала и все больше расстраивалась… Конечно, она совершила громадную ошибку. Конечно же ей надо было рассказать суду, как Алевтина Васильевна спровоцировала ее встречу с Матвеем в недостроенном клубе. Кто знает — может быть, это могло хоть немного помочь. Ведь если разобраться — Матвей страдает за нее, за Тоню… Она должна была сделать все, что в ее силах, чтобы облегчить участь Матвея. А она струсила… Ведь пришлось бы говорить о любви. И она струсила! Какая подлость! Ой, какая подлость!
Душевное напряжение Тони дошло до того, что она решила сейчас же, любым способом вернуться в город, в суд, добиться приема у прокурора. И она уже встала, чтобы пойти, но за деревьями послышались шаги, и на берег вышла Лариса.
— Вот ты где, — сказала Лариса. — Что, рада? Тоня тупо и равнодушно взглянула на нее.
— Что же мне с тобой теперь делать? — медленно приближаясь, продолжала Лариса.
— Делай что хочешь, — сказала Тоня, переводя взгляд на воду. — Мне абсолютно все равно.
Лариса остановилась возле нее, крепко сомкнув губы.
— Доигралась с огнем? — мрачно спросила она. — Доигралась, змея?
— Хватит! — Тоня резко обернулась. Глаза ее сверкали. — Делай со мной что хочешь, только молчи. Да, я подлая. Да, у меня не хватило мужества выступить в его защиту. Это все верно. А ты что, лучше? Почему ты ничего не объяснила суду? Ты первая говорить должна была, ты кричать должна была, на весь суд кричать, потому что ты ему не кто-нибудь, — ты ему жена.
— «Жена», «жена», — передразнила Лариса. — Если бы тебя к нам в деревню не занесло, была бы я ему настоящая жена… А не понимаешь, не попрекай.
— Нет, понимаю. Очень хорошо понимаю. Да, да… Ты хотела, чтобы его посадили. Ты мстила ему.
— Я мстила?! Матвею? Какая ты все-таки дурная…
— Как я сразу не догадалась! — Тоня почти кричала. — Конечно, мстила… Молчанием своим мстила.
Лариса подошла к поваленной березке и устало села.
— Слушай, чего скажу, ты… — проговорила она. — Не ори только, в ушах звенит. Матвей сам не велел мне рта раскрывать. Потому что если уж говорить, так пришлось бы сказать, что мы с Алевтиной отравить тебя собирались.
— Это правда?
— А за что он Алевтину в погреб засадил? Ну вот и все. Так я и знала, что молчать долго не смогу… Теперь ступай доноси на меня. Матвея выпустят, а меня посадят. — Лариса горько улыбнулась. — Вот и будет, как тебе надо.
— За кого ты меня принимаешь, Лариса? Тоня подошла к ней и села рядом. Некоторое время обе они молчали и смотрели на воду.
— Отец на тебя злющий, — сказала Лариса.
— Матвей будет подавать, апелляцию? — спросила Тоня.
— Не станет он никуда подавать.
— Надо его уговорить! Обязательно надо уговорить. Разве ты не понимаешь, что такое тюрьма? Еще заболеет там. Ведь он такой некрепкий.
— На вид некрепкий, а прижмет — лифчик лопается. Сама небось знаешь.
— Нет, не знаю, Лариса.
Они посмотрели друг другу в глаза. Лариса встала.
— Полно реветь, — сказала она, — Идем, что ли.
И они пошли в Пеньково по высохшей тропинке.
Весенний вечер был тих и прозрачен. На чистом небе спокойно сияли звезды. Каштановым бархатом расстилалась до самого леса теплая, принявшая зерно земля. Трактористы включили фары, и из-за ближнего колка, из бригады Зефнрова, донесся серебряный звон гаечных ключей.
Глава двадцатая
На которой
прерывается повесть
Уже в начале лета настоящим колхозникам становится ясно — впрок или не впрок пошли их труды.
Рожь еще не начала буреть, еще растет прямо, солдатиком, не отягченная колосьями, и послушно веется легоньким ветерком; гречиха еще не зацвела, кукуруза еще не украсилась своими султанчиками, лен еще невысок и пронзительно-молодо зелен, а настоящий хлебороб уже сердцем чувствует, как одарит его земля за долгие труды и заботы.
В середине июня Ивану Саввичу стало ясно: урожаи в «Волне» будут богатые, и не то что только по ржи и льну, а по всем культурам, даже по привередливой кукурузе, и мелкие капризы погоды уже не смогут ничего изменить.
Чувствовали это и другие колхозники, радовались в душе, но вслух своей радости не выражали: боялись сглазить.
Только на базаре мука подешевела.
Вслух колхозники говорили сдержанно, что озими в этот год удались, что снегу зимой было много, но надо еще поглядеть, какой будет июль, вовремя ли пойдут дожди, не нагонит ли граду, и вообще придерживались пословицы: «Цыплят по осени считают».
Но однажды Иван Саввич все-таки размечтался. Как-то в воскресный день в клубе собрали общее собрание. Вопрос стоял один: о мерах по улучшению стада крупного рогатого скота. Эти меры предварительно обсуждались на правлении, и теперь Иван Саввич докладывал о выбраковке плохих коров, о выращивании молодняка, о графике отелов и прочих важных делах.
Тоня сидела у стенки в предпоследнем ряду и слушала. По существу доклад следовало бы делать ей, но после ареста Матвея отношения между председателем и Тоней окончательно испортились, и Иван Саввич не утруждал ее без особой необходимости.
Доложив о крупном рогатом скоте, Иван Саввич незаметно перешел к перспективам, а говоря о перспективах, не удержался, чтобы не упомянуть о видах на урожай, а упомянув о видах на урожай, стал прикидывать, сколько, по его мнению, потянет трудодень в деньгах, зерне и картошке.
— Первый раз не на картине, а на самих полях мы своими глазами увидали, что такое настоящая кукуруза, — говорил Иван Саввич. — А почему увидали? Потому, что потрудились, как положено, дали ей, матушке, лучшую землю, посеяли гибрид, и зимой, как положено, задержали снег. «А сколько я билась, чтобы под кукурузу была отведена хорошая земля, — вспомнила Тоня, — сколько спорила, чтобы выделили людей на плетение щитов для снегозадержания!..»
— Кукуруза у нас пойдет, нет сомнения, — говорил Иван Саввич, — и за это в первую голову надо благодарить Леню Бойкова и Зефировых. А Уткин стал прямо кукурузный профессор.
Тоня приготовилась услышать и свою фамилию, но Иван Саввич перешел к другому вопросу, и она ничего не дождалась. Это ее кольнуло: «Меня, конечно, ему неудобно отмечать, — успокаивала она себя. — Все-таки член правления. Но хоть бы сказал, что Уткин в нашем кружке занимался…»
— Поскольку мы составили перспективный план, — говорил Иван Саввич, — лучше стало и с пастьбой. Как известно, мы наладили научное стравливание по участкам, и скотину перегоняют с загона на водопой и на стойбище, не затаптывая лугов.
Тоня скромно опустила глаза и поправила платочек, уверенная, что теперь председатель не может не назвать ее фамилию. Всем было известно, что инициатором разбивки на участки была она, она же вместе с Неделиным и проводила разбивку.
— За что наша благодарность товарищу Неделину, — говорил Иван Саввич, — который еще с зимы не на словах, а на деле взялся за практическое выполнение плана.
Тоня сидела у стены, все ниже и ниже опуская голову. «А кто план составлял? — думала она. — Кто?»
— Больше порядка и на ферме, — говорил Иван Саввич. — Чище стало, таблички повесили. Да, между прочим, там табличку «Входить с чистыми ногами» уже испортили. «Чистые» зачеркнули, «грязные» подписали. Мне известно — это Витька созорничал. Я знаю, с кого он фасон берет… Смотри, Витька… Конечно, там имеются крупные недостатки, и тебе, Лариса, надо лучше помогать товарищу Неделину, а то вон лизунец в заявку включить позабыли. — Иван Саввич сделал паузу и продолжал:
— Поскольку наш зоотехник еще неопытный, ей, конечно, не уследить. У нее еще забота — постановки ставить…
В зале сдержанно засмеялись.
Тоня не плакала, когда Лариса таскала ее за волосы, не плакала, когда Иван Саввич, забрав ее материалы, сказал, что доклад будет делать сам, но сейчас она заплакала, как девочка…
