— Что ж, полностью присоединяюсь.
Скоро подошел автобус с труппой. Сара хотела было вернуться с ним обратно, но Генри запротестовал.
— Хотите бросить меня?
И она осталась в дырявой тени под деревцем, наблюдая за репетицией, которая тянулась с перерывами и повторами, а технические работники неустанно возились с оборудованием. Певицы не пели, а декламировали, актеры подавали текст, но не играли, с сознанием необходимости того, чем они занимались, но без сценического воодушевления. Со скуки то и дело перебрасывались шуточками. Усилитель вдруг взвыл и отключился, лишенные звукового фона актеры дали отдых голосовым связкам.
Билл вдруг обратился к Молли с уже произнесенными в этот день в ином месте словами:
Прах мой это услышит, забьется,
Хоть сто лет пролежит в мертвецах —
Все равно затрепещет, очнется
И распустится в алых цветах.
Декламацию свою Билл сопроводил клоунскими жестами, чуть не приплясывая вокруг утомленной Молли, отиравшей прах осевшей на нее пыли и обильно выделявшийся пот и даже не пытавшейся улыбнуться. Подтянутый лейтенант французских колониальных войск вмиг преобразился в хулигана — кокни, орущего две последних строки Сэнди, влезшему на полуразрушенную стену, чтобы набросить толстый кабель на сук дерева. Ладное тело Сэнди плотно облегал хлопчатобумажный комбинезон… Прекрасно представляя, как он выглядит, Сэнди издал громкий и весьма похабный смешок, чем осилил непростую задачу — выставить всех присутствующих, всю мораль на посмешище. По рядам присутствующих: актеров на сцене, то есть перед разрушенным домом, в кулисах (деревьях); музыкантов, певцов — прокатился нервный смех и тут же замер. Всем стало не по себе. Билл быстро огляделся. Конечно, он и хотел вызвать шок, но подставлять себя под удар не желал. Присутствующие, не отрывая взглядов от приготовившегося к прыжку со стены Сэнди, не обижали вниманием и Билла. Генри решительно направился к нему.
— Билл, играем какую-то другую пьеску?
— Прошу прощения, нашло на меня что-то. — И Билл вновь повернулся к Молли, раскрыв ей объятия, нацеленные куда-то гораздо ниже плеч. Молли досадливо поморщилась и отшатнулась от него.
Билл устремил умоляющий взгляд на Сару. Ее ощущения оказались неожиданными для нее самой. Да, сострадание, однако не живое, согретое нежностью, но сухое, отвлеченное, как знак Времени. Физиономия Билла в ярком южном послеполуденном солнце показалась чудовищной маской, покрытой множеством мелких и мельчайших пустячков, испещренной морщинками, черточками, строчками, рубчиками. С преобладанием беспокойства. Глянь на этот миловидный фасад тела не любящим, но отстраненным взглядом, глазами, натренированными долгими годами бесстрастия, и увидишь тонкую сетку неудовлетворенности. Неуравновешенности. Страдания. Слишком многого ему стоило казаться поклонником женского пола в традиционном понимании, любителем женщин в том смысле, в каком их любят обычные мужчины. Конечно, можно сказать, что он любит женщин, его насущная сексуальность включает и их в сферу своего интереса, но ему совершенно ничего не известно об удовольствиях борьбы, противоречиях, балансе полов в великой игре природы. Всплыли в памяти строки Жюли: «Тебе и алфавит неведом. Лишь новые морщины под твоими глазами умеют говорить со мной». Но внезапное искажение его лица, крушение в момент опасности, в момент даже воображаемой опасности, не отражало достойного прочтения информации. Определенного рода сочувствие — противоядие от любви. Жалость убивает любовь. Во всяком случае, убивает любовное желание. Жалость, ею ощущаемая, поражала грандиозностью, масштабностью, как и все эмоции, связанные с Жюли Вэрон. Ощущалась в этой жалости и примесь жестокости, причем немалая. Яд, примешанный к противоядию. Ты заставляешь меня страдать, ты похож на желторотого пацана, развлекающегося с взрывчаткой, ты позволяешь своему влечению к матери, которого ты не осознаешь или не признаешь, выхлестываться на всех окружающих старух… да-да, засекла я тебя сегодня утром с Салли, видела я и как она на тебя реагировала… Ты не просто допускаешь это поневоле, по неизбежности, а сознательно разжигаешь огонь. Что ж, поделом тебе, и я рада, что страдание искажает твою бессмысленную милую мордашку. Конечно, неприятно в этом признаваться, но именно такие эмоции бушевали в сознании Сары.
Прибыл автобус, отвез труппу в город. За столиками пошел разговор о сегодняшнем концерте. Стивен сказал, что присутствие Бенджамина он обеспечит. Конечно, тот увидит пьесу с музыкой, но музыка Жюли сама по себе отдельная тема, не следует пропускать такой возможности. Эндрю согласно закивал, сообщив, что музыка Жюли изменила его жизненную позицию. Сообщение Эндрю развеселило всех: надо же, ковбой подпал под влияние музыки. Генри предпочел отдохнуть перед напряженным следующим днем и пораньше улечься. Так же решила поступить и Сара. Оба посидели немного в сумерках перед «Колин Руж».
— Расскажу-ка я вам о себе, о своей жизни. Рассмешу, — сказал вдруг Генри.
История получилась живописная. Сироту приютило бандитское семейство. Он сбежал, решив стать бедным, но честным, вкалывал в разных притонах и кабаках… Рассказывая, Генри следил за лицом Сары, чтобы убедиться, что она смеется.
— …Пока меня не спасла любовь доброй женщины. И вот, престо, а лучше сказать, вуаля — я модный театральный деятель.
— Похоже, вы собираетесь утаить от меня историю своей жизни.
— Почему же… Возможно, как-нибудь…
— А где во всем этом ваша мать?
— Гм… Да… Вот оно как… С чего вы взяли?
Сара улыбнулась.
— Мать матери рознь. У меня есть мать. А вы — колдунья. Вроде Жюли. — Генри уже вскочил, готовый удрать.
— Легко вы в ведьмы записываете. Нет на свете женщины, которая не учуяла бы мать.
Генри сощурился на собеседницу, чуть наклонился вперед.
— Об-ла-ди, об-бал-да, — промурлыкал он и хищно оскалился. — Сейчас изречете, что большинство из нас при матерях или что-нибудь в этом роде. Обматерены. А как насчет Билла?
— Я бы сказала, что он в большей степени при матери, чем большинство из вас.
— А Стивен?
Она покачала головой.
— Гм. Действительно, странно. О нем я как-то совершенно не задумывалась.
— Странно и смешно. — Он засмеялся. — Такой орешек зубами не раскусишь.
— Почему же я о нем не подумала? Что ж, скорее всего, в семь лет его услали из дому в интернат. Спальня с множеством кроватей, а ночью дети плачут во сне, зовут мамочку.
— Странное племя эти люди.
— Годам к десяти-одиннадцати мамочка для него уже чужая.
— Полюбила я чужого, — запел Генри. Улыбнулся. — Мне повезло, что встретился я с вами. Для вас это не секрет. Не знаю, как бы я без вас справился, Сара. А сейчас пора позвонить домой.
Встречаться с Биллом ей не хотелось, любоваться на Стивена и Молли, на отражение собственной прискорбной ситуации — тоже. Она села у окна своего номера, не включая свет, следила за происходящим на площади, слушала молодые голоса. Ни Стивена с Молли, ни Сэнди с Биллом внизу не видно, Бенджамина обхаживает Жан-Пьер. Сара улеглась.
Проснулась она, возможно, оттого, что смолкла музыка. Тишину нарушали лишь цикады. Нет, не цикады. Крутилась, пощелкивая, вертушка поливальной установки. От луны остался лишь ломтик, лениво ползущий над городскими крышами. Пыльные звезды, мокрая пыль, обрызганная дождевальной установкой. На тротуаре возле закрытого кафе на поставленных рядом стульях две фигуры. Тихие голоса, затем смех Билла. Он, разумеется, не с женщиной, это Сара слышит по смеху. Ни с Молли, ни с Мэри — ни с какой женщиной не станет он так смеяться.
Вернувшись в постель, Сара улеглась поверх одеяла. Ночь дышала дневным жаром, жалкая прыскалка под окном никак не освежала воздуха. Ее охватило нечто худшее, чем желания. Глаза распирали невыплаканные слезы. О чем скорбим?
Сара заснула. Любовь… процесс горячий, влажный… но не жжет, не жалит. Пробудилась призраком: от нее отделился фантом, с нею равнообъемный, скользнул в сторону, сморщился до стадии сосунка. Призрак-младенец окунулся в жаркую жгучую влагу, пропитался болью желания и вернулся в ее тело. Она перевернулась вниз лицом, вонзилась зубами в подушку. Сухая ткань уколола язык горечью…
Лежа на спине, Сара наблюдала за игрой бликов на потолке и стенах номера. Контрастную светотень бросили на потолок фары запоздалого автомобиля. Голоса в коридоре: Стивен… Второй, очень тихий — женский. Молли? Что ж, совет да любовь.
В поле зрения Сары попала не только эта комната, сон все еще не оставил ее, он расслоился, размножился, обволакивая ее и все окружающее. Раскалывалось и пространство. Вот область обитания отделившегося от нее младенца. Она ощущает его отчаяние. Чувствует присутствие множества иных сущностей. Вот голова красавца молодого. Билл — он же Поль… Самодовольная улыбка, взгляд в зеркало… Но из зеркала смотрит молодое женское лицо, оживленное, насмешливое. Сара прикоснулась пальцами к собственному лицу — под ним, она знает, скрыты другие. И молодой женщины, и девочки, и младенца. Она заставила себя подняться и подойти к окну. Стулья внизу не заняты, площадь пуста. Забытая поливалка по — прежнему тарахтит под деревьями.
