Ознакомительная версия.
— Давай зайдем, — жена нетерпеливо тянула его за руку. Человек бросил мимолетный взгляд на витрину лавочки, торгующей предметами интерьера, покорно открыл дверь. Женщина скользнула внутрь и тут же растворилась в разговоре с хозяином.
Ее французский всегда был превосходен. Если бы много лет назад они согласились бы на переезд в Канаду, у нее было бы больше возможностей реализоваться, но тогда думать надо было о его карьере, а теперь что же делать? Такова жизнь. Возможно, она и жалеет. Вон как сыплет непонятными фразами. Человек вздохнул и отвернулся. Надо было чем-то занять себя на те несколько свободных минут, что остались у него до того момента, как жена затормошит его, затеребит, захватит, засыплет вопросами и предложениями купить «эту миленькую подушечку», или зеленую лампочку Ильича («Она словно создана для твоего кабинета»), или «славный пушистый коврик, потрогай, какой мягкий». Он начал без особого любопытства разглядывать полки, уставленные вазами, подсвечниками, статуэтками, фигурками людей и животных, амулетами, рамками для фотографий, куклами… Куклами… Куклами? Куклами!
Нет, такого просто не могло быть. Неужели это возможно? Ему просто показалось, померещилось. Любому на его месте в каждой кукле мерещилась бы рука мастера. Это просто похожая модель, и ничего больше. Не имеет значения, что он уже видел нечто подобное: и шляпку, и кудри, и кружева, и зонтик. И, кажется, даже название помнил: «Парижанка». Разве не бывает двух одинаковых, ну… почти одинаковых картин или скульптур? Почему бы и нет? Человек сам разжигал свои сомнения. Так было легче. Но в глубине души он уже отчетливо слышал ответ на свой вопрос. Бывают и одинаковые картины, и одинаковые скульптуры, и одинаковые произведения, и одинаковые куклы. Бывают… У одного автора. Он колебался еще какое-то время. Потом все-таки пересилил себя, сказал:
— Could I see this doll?[10]
— S`il vous plaоt[11]. — Продавец протянул ему миниатюрное создание в ворохе розово-черных кружев и быстро, красиво заграссировал, обращаясь к собеседнице. Женщина переводила:
— У него есть еще. Тут целая коллекция. Есть «англичанка», «американка», «немка» — всего двадцать кукол осталось, а было сорок: и «африканки», и «латиноамериканки». Сейчас даже «грузинка» есть. Ну надо же! — она искренне изумилась наличию такой куклы в лавочке французской столицы. Продавец энергично закивал и продолжал что-то объяснять, а она переводила: — Он купил всю коллекцию два года назад на международной выставке. Говорит, что не прогадал. Половина проданного за три года в его бизнесе — это успех. Так что, если эта художница будет снова выставляться во Франции, он с удовольствием снова приобретет что-нибудь из ее работ.
— Она — русская. — Человек не спрашивал, но жена решила, что он просит уточнения, и перевела. Француз энергично закивал.
— Русская, — решила подтвердить жена, взглянула на Человека: — Что? Что с тобой? Ты думаешь, что…
Он не стал отвечать ей, сам в крайнем волнении пытался продолжать разговор с хозяином:
— Her name, name…[12] Chaidze?
— Chai… Que?[13] — Француз забрал у него из рук куклу, повертел этикетку, пришпиленную к кружевам, ткнул пальцем в напечатанные буквы: — Nome, nome…[14]
Человек увидел знакомое имя и впился взглядом в фамилию, прочитал вслух:
— Andreeva. — Произнес побелевшими губами: — Вот, значит, как! — и бросился к выходу.
Он ушел, но успел услышать, что, перед тем как раздался резкий хлопок закрывшейся двери, магазин наполнился жалобным треском выпущенной им из рук, полетевшей на пол и разбившейся насмерть «парижанки».
Ирина «половинчатость», как любая хроническая болезнь, не хотела сдавать позиций и отступать не желала. Еще несколько дней назад жизнь казалась бессмысленной, проведенной в пустых ожиданиях и напрасных надеждах, и не манило будущее ни одним просветом, и не наполнялось сознание ни одной мыслью, кроме той единственной и решительной, посеянной и давшей всходы: «Нужно что-то менять». Но шли дни. Самат, засыпающий ее звонками из Парижа, уже давно должен был вернуться, а телефон молчал. Если бы он позвонил сразу, у нее хватило бы еще на какое-то время запала сопротивления, она бы нашла в себе силы по-прежнему отказываться от встреч. Но он не давал о себе знать. Сначала она забеспокоилась, затем расстроилась, потом рассердилась, а вскоре запаниковала. И в тот момент, когда телефон залился чарующим голосом Брайана Адамса, Ира тут же забыла все заготовленные заранее и гневные тирады, и разумные доводы о необходимости прекращения отношений, и отточенный перед зеркалом холодный, равнодушный тон. Она нажала клавишу ответа так быстро, будто, спев лишнюю строчку, знаменитый англичанин мог прогнать звонившего со сцены.
— Привет.
— Привет.
— Сегодня, как обычно, на нашем месте?
— Хорошо, — она согласилась, не раздумывая, и уже собиралась повесить трубку, чтобы немедленно бежать в парикмахерскую на маникюр, к косметологу и в магазин за новым платьем одновременно, но он еще не закончил разговор:
— Ириш…
— Да?
— Я страшно соскучился.
Что могла она ответить на это? Только правду:
— Я тоже.
Через четыре часа они уже сидели за столиком в неприметном кафе на Патриарших и, как школьники, держались за руки. Он рассказывал о Париже, выплескивая все накопленные эмоции, снова и снова брал клятвенные обещания непременно поехать с ним в следующий раз. Она слушала, удивлялась, восторгалась и обещала снова и снова, и не спрашивала, как он провел остальное время: те несколько дней, что пробыл в Москве, ни разу не позвонив ей. Не спрашивала — берегла себя. Он не говорил — берег ее. Зачем рассказывать о вынужденном походе в театр, о последовавшем за ним еще одном и о приглашении на субботний обед, при отказе от которого мать грозилась непременно слечь с очередным инфарктом. Именно так: «с очередным инфарктом». Самат так и не осмелился спросить, почему речь шла уже об очередном, если пока, к счастью, не случилось и первого. Мать он тоже берег. А еще он берег себя: охранял от скандалов, от испепеляющих взглядов и поджатых губ. И от маминых, и от Ириных. Поэтому не спрашивал у первой и не ответил бы второй, если бы она решилась задать вопрос.
Ира вопросов не задавала. Она слушала и ждала, когда он выговорится и бросится засыпать ее дежурными вопросами о работе, о дочери, о сыне. Ира с удовольствием начнет посвящать его в тонкости словообразования, а когда Самат наморщит лоб, смешно замашет руками, станет обиженно затыкать уши, тогда она сжалится и расскажет о парочке нелепых встреч с авторами. Возможно, вспомнит, как один из них две недели звонил и умолял не забыть исправить ошибку в слове «гастарбайтер» в своей статье о появлении иностранных слов в русском языке. Самат обязательно спросит, какая была ошибка, а она отмахнется:
— То ли гастрабайтер, то ли гастробайтер. В общем, что-то с гастритом связанное, — и они громко, весело, беззаботно рассмеются. Так, что на них станут оборачиваться люди за соседними столиками и, возможно, даже будут завидовать им и думать: «Какие счастливые люди! У них наверняка нет никаких проблем».
Вот о таких авторах она расскажет, о таких разговорах. А о скрюченной старушке с артритом, о комнате, увешанной фотографиями людей с потухшими глазами, о том, как ее назвали половинчатой, промолчит.
Потом начнут говорить о Марусе. Самат будет давать советы о правильном воспитании, рассказывать, как бороться с подростковым максимализмом и как привить уважение к родителям. Она будет улыбаться, кивать, делать вид, что соглашается со всеми доводами. Возможно, даже воскликнет: «Какой ты умный!» Или: «И как я сама не догадалась?!» А может быть: «И откуда только ты все это знаешь?!»
Она произнесет эти слова и увидит, как в ту же секунду в глазах его появится пафос, да и сам он раздуется от гордости, как самый настоящий павлин. А он не увидит, не узнает, не почувствует, что и в мыслях ее в эту минуту будет проноситься этот же набор букв, но с абсолютно иной интонацией. «Откуда ты можешь знать, каким образом можно приструнить пятнадцатилетнюю девушку? — с грустью будет думать Ирина. — Разве у тебя есть такой опыт? Или те девушки, которых бесперебойно поставляет тебе мама, немногим старше Маруси? Из этого вынужденного общения с волоокими ланями, которые и рта не приучены открыть в присутствии мужчины, а не то что перечить ему, ты делаешь вывод, что я не умею воспитывать свою дочь? Что ж, может быть, в этом процессе я и не слишком преуспела, твоя правда. Ну а что касается уважения к старшим, это да… В этом ты дока… Здесь тебе нет равных. Ты их безмерно уважаешь, до такой степени, что не смеешь ослушаться. Только вот каким образом воспитать такое отношение, ты не имеешь ни малейшего понятия. Об этом, наверное, лучше спросить у твоей мамы».
Ознакомительная версия.
