Никакой кремации, конечно, не было, а было официальное перенесение останков Николая Васильевича Гоголя с кладбища Донского монастыря на Новодевичье кладбище, ставшее официальным советским пантеоном. И вот при официальной-то эксгумации и было обнаружено, что истлевшие останки мастера лежат в гробу не по православному обряду – руки не скрещены на груди. Руки лежали кое-как! Что же, он ими шевелил уже в могиле? Возникла загадка и легенда, а разгадка нашлась через тридцать лет.
Стояла «оттепель». Была какая-то надежда на возрождение гуманизма, нравственности. Померанчук с Жевакиным подают в суд на писателя-гробокопателя, но отсутствие главной улики – пресловутого экземпляра «Мертвых душ» – не дало возможности восторжествовать справедливости. Легенда стала мифом.
Сергей Александрович умирал среди своих любимых книг. Он не верил в Бога. Он был продуктом своей эпохи. В последние минуты он позвал свою супругу Нину. Та наклонилась к умирающему, чтобы услышать, что он шепчет:
– Нина, а ты веришь, что там, куда я ухожу, что-то есть?
– Верю, Сереженька, верю.
– Тогда я буду ждать тебя и скучать.
Мы с Перфишкой и Белкиным любили ходить в ресторан «Россия». Все ходили в рестораны со своей водкой, а мы ходили со своей закуской. Действительно, водка одинакова везде, что дома, что в магазине, что в ресторане. А вот закуска! Перфишка брал домашнее сало в чистой тряпице, Белкин – баночку белых маринованных грибков, а я в пакетике приносил квашеной пластовой капусты. Официант подавал нам чистые тарелки, хлеб и водку.
У выхода из ресторана стоял Сережа – каменный, красивый, двадцатилетний, в брюках, закатанных до колен, с рыбацкой сетью через плечо. Мне все время хотелось назвать его Андреем, наверное, потому что рыбак Андрей, первый ученик Христа, был так же молод и красив, когда его впервые увидел Спаситель и позвал с собой.
Вот тогда я и видел Сергея Александровича в последний раз. Зачем убрали эту декоративную скульптуру, моделью для которой в тридцатые годы послужил Сережа Жевакин? Сейчас она была бы уже памятником.
XVII. Кисть рябины с каплями дождя
Лет десять назад жители города могли еще полюбоваться этим домиком; кое-кто, возможно, и помнит небольшой двухэтажный особнячок среди зарослей вишняка с верандой, увитой диким виноградом. Он стоял на Ижорской улице, почти напротив госпиталя, второй дом от угла; фотографам надо было его снимать на память, как святыню, – в нем жил и умер известный мастер светописи Максим Петрович Дмитриев. В этом же доме жил Пирожников, которого все звали Агрономом. К нему обращались за хорошей рассадой, саженцами – во время войны и в послевоенные годы большой город кормился за счет огородов. Ходила сюда и Вера Николаевна покупать яйца, а иногда и курицу покупала – если кто из близких болел и надо было сварить бульон. Эти покупки были только причиной прихода, а самое главное – у Веры Николаевны и Пирожникова была общая страсть – цветы. Все в округе восхищались пионами и маками Веры Николаевны, о ее ирисах говорили: «обалденные». Она и Виктор Пирожников обменивались цветочными клубнями, луковицами тюльпанов и гладиолусов и делились друг с другом опытом по выращиванию цветов.
Виктор был зятем Максима Петровича, вернее, бывшим зятем – дочь фотографа умерла задолго до войны, внук стал военврачом и уехал из города, внучка вышла замуж за известного в городе «лора» Михалкина и жила на Большой Печерской, тогда уже улице Лядова. Теперь у Максима Петровича с Виктором не было ничего общего – все разъединяло: и образование, и положение, и круг знакомых, и круг интересов. Правда, сразу после войны Поля, долгие годы служившая горничной у Дмитриевых, вышла замуж за Виктора и стала его законной женой, хотя по-прежнему хлопотливо ухаживала за старым хозяином, которому в 1948 году исполнилось девяносто лет.
Вера Николаевна приходила в этот дом не только к Агроному – каждый раз она поднималась по крутой деревянной лестнице на второй этаж в апартаменты старого фотографа. Его кабинет был и большой, и просторный, несмотря на то, что кроме огромного дубового письменного стола, дивана и глубоких кресел, обитых кожей, в нем стояли два книжных шкафа, а также секретер с картотекой и письмами. Большая двойная стеклянная дверь из кабинета вела на открытую веранду, под которой с ранней весны и до поздней осени пестрел цветник зятя. На стенах кабинета висели выразительные фотографии с дружескими надписями и благодарными словами мастеру от его знаменитых друзей: Собольщикова-Самарина, Комиссаржевской, Леонида Андреева, Шаляпина. Выделялся в этой замечательной домашней галерее большой портрет: красавица жена фотографа с двумя дочерьми. Все фотографии были оформлены в паспарту молочного или кремового цвета с широкими дубовыми рамами. Сидя в этом кабинете, Вера Николаевна и Дмитриев вспоминали прошлую жизнь. Максим Петрович дружил еще с ее отцом – купцом из Богородска Серяковым, помнил ее деда Крицкова, пароходчика из Желнина; да и все нижегородское купечество было хорошо знакомо мастеру семейного портрета.
Вера Николаевна очень переживала из-за болезни Максима Петровича – у него болели ноги: трофические язвы постоянно гноились и требовали регулярного домашнего ухода. Однажды она привела к старику молодую врачиху Тамару Соловьеву, которая в 1946 году окончила мединститут и поселилась в соседнем доме – ее окна через палисадник с клумбами выходили прямо на окна кабинета старого фотографа. С того дня и до самой смерти Дмитриева, в течение двух лет, Тамара общалась с ним регулярно, два-три раза в неделю: снимала заскорузлые повязки, промывала гноящиеся раны, перепеленывала их новыми бинтами.
В то время она работала врачом на «скорой помощи» в Сормове, и это оказалось фактом, который их очень сблизил в первые дни знакомства. В начале века Дмитриев помногу снимал цеха Сормовского завода, рабочих и саму рабочую слободу Сормово.
В Сормове находились великолепные общественные здания, построенные по проектам друга Дмитриева архитектора Малиновского. Свою собеседницу, служившую, как в шутку говорил Максим Петрович, на «карете скорой помощи», он подробно расспрашивал о жизни Сормова, ставшего после войны крупнейшим районом города. Тамара старалась рассказывать о жизни сормовичей с юмором, чувствуя, что старому фотографу это нравится, он улыбался и в ответ ей рассказывал свои смешные истории.
Тамара Павловна до сих пор жива, дай ей Бог здоровья. Она и сегодня помнит много интересного о Максиме Петровиче, старом нижегородском интеллигенте.
Дмитриев в те годы читать уже не мог – еще перед войной ему удалили катаракты на глазах, но зрение все равно село. Для операции Екатерина Павловна Пешкова, вдова Максима Горького, привезла из Москвы профессора – лучшего специалиста. Пешкова была близкой подругой Ани – жены фотографа, первейшей нижегородской красавицы. Пешковы и Дмитриевы когда-то дружили семьями. Но и после смерти Ани Катя продолжала общаться с Максимом Петровичем, да и внучки великого писателя Дарья и Марфа не раз бывали у него дома.
Зрение потеряно, но память у старого мастера осталась великолепной – читать стихи на память он мог часами: Блок, Бальмонт, Надсон, Фофанов… Однажды теплой летней ночью он, сидя в кресле на открытой веранде, читал наизусть «Гамлета» Шекспира, читал несколько часов от начала и до конца; Тамара, стоя у своего окна, слушала – между их домами было метров пятнадцать.
Отличительными свойствами просветленной и умудренной души Максима Петровича были благожелательность и сострадание к бедным и беззащитным. Это начинаешь понимать, когда всматриваешься в видеоряд созданной им галереи русских типов: одухотворенные, умные, благообразные. Несмотря на теплые, дружеские отношения с Горьким, он часто ссорился с писателем из-за его высокомерия и просто хамского порой отношения к простым людям. Будучи человеком православным и глубоко верующим, Дмитриев всегда упрекал Горького за его неразборчивые и частые «амуры». Да и причиной смерти сына писателя Максима была, по словам Дмитриева, ужасная сцена: сын застал отца в постели своей жены Тимоши. Максим выскочил на улицу, упал в снег и пролежал больше часа – крупозное воспаление легких.
У Максима Петровича была дача на Мызе, недалеко от дачи Шаляпина. Однажды на пикник у Дмитриевых собралось общество, то была духовная аристократия города. Дамы расстелили на лужайке ковры, покрыли скатертями, расставили закуски, бутылки, фужеры. Все веселились. Неожиданно появился красивый, важный, нарядный Шаляпин в сопровождении трех молоденьких курсисток. Дамы были шокированы этим обстоятельством и нарочито отвернулись от великого певца, отказываясь приветствовать его. Шаляпин разозлился и, раздосадованный, прошел прямо по скатертям, давя закуски и роняя бутылки, потом развернулся и с громким хохотом удалился. История имела резонанс в городе – безграничная любовь к маэстро в высшем нижегородском обществе сменилась прохладцей. Максим Петрович же не изменил своего доброго отношения к Шаляпину – он мудро понимал, что талант мастера не всегда сопрягается с его нравственными принципами и воспитанием. Всю жизнь, однако, он помнил и, будучи девяностолетним стариком, не мог простить великому певцу отказ выступить перед сестрами милосердия, уезжавшими на фронт. Точнее, не отказ – Шаляпин просто заломил цену, которую не смогли заплатить бедные девочки.
