— Внизу двор — оттуда в последний раз овец таскали.
Ярдах в семидесяти Алан разглядел загон.
— И что делаем?
— Ну, наверное, ждем здесь.
— А они нас не учуют? — спросил Алан. Никто не ответил, — видимо, вопрос не по делу.
— Мы с вами туда, — сказал Юзеф.
Прошли сотню ярдов до груды валунов, плоских и гладких; Юзеф обернулся вокруг одного валуна. Алан последовал его примеру, и оба наставили стволы на загон. Прямо по курсу. Хозяин включил прожектор — прежде, сказали охотники, волков это не обескураживало, ветра почти нет, и, если волк будет двигаться медленно и предсказуемо, у Алана есть шанс. Вести цель ему доводилось редко, но без преград, в освещенном открытом загоне он хотя бы ранит зверя.
Он глядел, как остальные расходятся по периметру загона. Насчитал девять стрелков, включая молодых двоюродных. Если волк прорвет периметр, его встретит лес ружей.
Никаких зверей Алан убивать не хотел. Содрогался, воображая, как подбитый волк дернется, качнется, застынет и будет начинен свинцом. Содрогался, слыша хрип, а они стоят вокруг, ждут, когда волк подохнет. Маловероятно, впрочем, что даже совсем безмозглая и отчаянная зверюга полезет в загон при таких обстоятельствах: толпа народу, светло как днем. Правда, Алан ничего не понимал про охоту, про охоту на волков, про охоту на волков в горах Центральной Саудовской Аравии.
Стрелять его учил отец — во всяком случае, не раз брал с собой на охоту. Толком ничему не научил. Когда Алану было десять, отец дал ему древний «винчестер» 22-го калибра и сказал: «Делай как я». У Рона был 45-й, полуавтоматическая винтовка; Алан за ним повторял. Рон поднимал винтовку — Алан тоже поднимал. Потом Рон научил его выдыхать при выстреле, как можно теснее прижимать винтовку к телу, к щеке. Но Алан, вопреки отцовским надеждам, стрельбой не увлекся, несколько походов — тем дело и кончилось.
За долиной появилась пара фар — голубым рассветом за иззубренным абрисом хребта. Алан глянул на Юзефа. Тот пожал плечами:
— Большое дело. Все хотят поучаствовать. Как Рождество. — Поразмыслил. — Пожалуй, не как Рождество.
Алан поглядел в загон и ничего не увидел. Овцы схоронились под рифленой крышей, волк пока не смел выйти на сцену. Юзеф опустил винтовку потер плечи и шею.
Глянул на Алана:
— Эй, а у вас шея как?
— Нормально. Затекла.
Алан понаблюдал, как Юзеф с улыбкой его разглядывает, — Алан лежал на валуне, целился.
— В армии были? — спросил Юзеф.
— Нет, я же сказал.
— Вы говорили, что не работаете на ЦРУ.
— В армии тоже не был. Отец был.
— Воевал?
— Ага. Во Вторую мировую.
Юзеф уважительно присвистнул.
— Где?
Легенды и мифы ветеранов Второй мировой гласят, что они терпеть не могут вспоминать о войне, но Рон не смущался. Только повод дай. В сериале заговорят с итальянским акцентом — Рон запевает про двух солдат Муссолини, которых он убил или помог убить. Он не называл их итальянцами, говорил, настоящие итальянцы за этим маньяком не пошли и за него не воевали. Появится медсестра — рекой льются байки о знакомых немецких медсестрах, о британских на борту корабля по пути домой, о польских, с которыми он был знаком очень близко. Эту историю он стал рассказывать, когда мать Алана умерла. Да уж, Рон в старости — что-то с чем-то. Но ведь были эти истории — у Алана таких не было и никогда не будет, и начинались они с любой травмы, просыпались под Шуберта, Вагнера, под документалки по историческому каналу.
Алан выдал Юзефу самый сок: про то, как нацисты взяли отца в плен, посадили в Мюльберге, а когда пришли русские, все ждали, что их освободят, но их не освободили. Впечатление было такое, будто Сталин торгуется за арестантов, держит их, а сам взвешивает варианты. Рон и его сокамерник понимали, что дело нечисто, и хотя им велели не рыпаться, потерпеть и уважить процедуру, оба хотели соскочить. Хотели домой. В общем, как-то ночью сперли два советских велосипеда, домчались до забора, отыскали дыру, вылезли и покатили по немецким грунтовкам.
Юзеф наслаждался.
— Так вы поэтому велосипедами занялись? — спросил он.
— В каком смысле?
— Потому что ваш отец сбежал на велике?
Алан на некоторое время примолк.
— Э, — наконец сказал он. — Я раньше как-то об этом не думал.
Юзеф не поверил. Не проследить связь до заморского побега отца на велосипеде, единственном транспорте, который тих и притом быстр? Есть ли связь? Алан и не пытался вникать.
— Но вы сами в армию не захотели?
— Нет.
— Почему? Войны не задались?
— Именно.
— А во Вторую мировую пошли бы?
— Выбора бы не было.
— А если б был?
— Выбор?
— Ну да.
— Пошел бы. Постарался бы не попасть на Тихий океан.
— А если б вы сейчас были молоды?
— Пошел бы я в армию? Нет.
— Почему? Опять войны не задались?
— Это вы к чему Юзеф? Думаете в армию пойти?
— Может быть. Хочу стать пилотом.
— Это вы зря.
— Почему?
— Потому что вам надо вернуться в колледж и доучиться. У вас прекрасные мозги. Не лезьте на рожон, доучитесь, дайте себе шанс.
— Тут нет шансов. Говорю же.
— Ну так уезжайте.
— Я бы мог.
— Вот и уезжайте.
— Но лучше бы остаться здесь, только чтоб тут все поменялось.
Полежали молча. Юзеф повернулся к Алану:
— А вы бы за нас воевали?
— За кого?
— Вот за таких, как я, за саудовцев.
— В смысле — воевали?
— Как за иракцев. Американцы так говорили. Чтобы у иракцев появились шансы.
— В смысле — пошел бы воевать лично я?
— Да.
— Может быть. В молодости пошел бы.
— А еще кто-нибудь?
— Юзеф, это какой-то бред. Никто не вторгается в Саудовскую Аравию.
— Я знаю. Мне интересно. Про людей.
— Вы спрашиваете, придут ли американские люди сражаться вместе с вами?
— Именно.
— Я не знаю. Может быть. У нас полно народу готово воевать за тех, кто добивается свободы. Американцы любят высокие цели. И особо не задумываются.
Алан рассмеялся над своей шуткой. Юзеф не рассмеялся.
— И если я устрою тут демократическую революцию, вы меня поддержите?
— Вы уже планируете?
— Нет. Просто спрашиваю. Поддержите?
— Конечно.
— Как?
— Не знаю.
— Пришлете войска?
— Лично я?
— Вы же меня поняли. Соединенные Штаты.
— Войска? Без шансов.
— Поддержку с воздуха?
— Нет.
— «Шок и трепет»?[16]
— Здесь? Да вы что?
— Советников каких-нибудь? Шпионов?
— В Саудовской Аравии? Их и так полно.
— А лично вы? Лично вы приедете меня поддержать?
— Да, — сказал Алан.
— Быстро вы решили.
— Потому что я уверен.
— С винтовкой двадцать второго калибра.
— Само собой.
Юзеф улыбнулся:
— Очень хорошо. Когда устрою революцию, хоть вы будете за меня.
— Я буду за вас.
— Да вы псих. — Юзеф, ухмыляясь, потряс головой, обнялся с винтовкой, лег, прицелился. Потом опять повернулся к Алану: — Вы же понимаете, что я пошутил, правда?
— Про что?
— Про то, чтоб к нам пришли США.
Алан не знал, что ответить. Юзеф все ухмылялся.
— И вы так сразу были готовы поверить! Смешно, нет?
— Не понимаю, что смешного, — сказал Алан. — Простите. Я не понял, что вы пошутили.
— Ничего. Я все равно рад, что вы приедете с винтовкой за меня сражаться. Хоть я и не устраиваю революцию.
Они снова уставились в долину; Алан, однако, был потрясен. Юзеф допрашивал его легкомысленно, и все же улыбка его скрывала нечто серьезное, очень грустное, — и Алан понимал. Юзеф знал, что войны не будет, не будет борьбы, никто ни за что не выступит, и они оба неплохо обеспечены, получают несообразные барыши, невзирая на несправедливость, царящую у них на родинах, а потому, скорее всего, пальцем не шевельнут. Они довольны, они победили. Воевать станут другие и не здесь.
Внизу что-то шевельнулось. Алан поднял винтовку, щекой прижался к гладкому дереву. Нет — просто овца. Сорвалась с привязи и теперь желает вернуться к товаркам под навес. Алан увидел овцу в прицел — остро захотелось ее подстрелить. Он ничего не имел против этой твари, если б выстрелил, вышло бы нехорошо, но ведь у него ружье и он торчит здесь уже сорок минут. Ожидает, наблюдает. А если подстрелить овцу, получится событие. Винтовка хочет выстрелить. Ожидание должно завершиться.
По долине, вверх по хребту, где все они собрались, пронесся ветер. Закружилась мельчайшая пыль, видимость упала, однако ветер принес Алану странную, но неколебимую уверенность в том, что он убьет волка.
Предчувствия — не его жанр, никогда не провидел судьбу, но сейчас, щекой прильнув к холодному прикладу, он был уверен, что, нажав на спуск, пошлет пулю прямиком в волчье сердце. От уверенности этой его осенил замечательный покой, — покой, от которого лицо расплылось в улыбке.
