Он печально улыбается, нет, он не любит сейчас эти слова. Ему намного милее другие, про лодки и про дома, ты знаешь?
«Лодки, которым наскучит бродить по морям, выходят на сушу и становятся домами или мандариновыми садами», — произношу я вслух.
— У тебя живое сердце, — говорит мне Джеват Шакир Кабаагачлы, — но в нем много злости, постарайся запомнить главное, что, даже ожидая смертной казни и сидя потом три года в каменном мешке, с плесенью и мокрицами на стенах, можно помнить добро, а все остальное…
И он вдруг произносит фразу, которая меняет всю мою жизнь.
— Гечмиш олсун! — говорит Джеват Шакир. — Пусть пройдет!
А потом исчезает, как и положено призраку, хотя я уже привык к тому, что они существуют как им вздумается, совсем не считаясь с желаниями живых.
«Гечмиш олсун!» — повторяю про себя и оглядываюсь по сторонам. Дождь давно закончился, я все еще сижу под деревом, с пятипалых листьев которого скатываются крупные, чистые капли. И тут же рядом приютились несколько бродячих собак, видимо, пережидавших, как и я, ливень под платаном.
— Пусть пройдет! — говорю им и иду в сторону автобусной станции, чувствуя, как затекли от долгого сидения на корточках ноги.
23. Девятьсот первый год хиджры
Уже под вечер, незадолго до последней молитвы, когда над морем сгустились сумерки, а со стороны островов внезапно подул резкий северный ветер, Сулейман повернул коня, тронув поводья.
Было самое начало девятьсот первого года хиджры.
Еще с утра над замком Святого Петра, над его высоким донжоном, развевалось знамя рыцарей Госпиталя, а сейчас ветер трепал полотнище с султанской тугрой.
«Сулейман шах бин Селим шах хан эль-музаффер даима», — было вышито на ней золотом, что означало: «Шах Сулейман, сын шаха и хана Селима, всегда победоносный».
Рыцари покинули крепость. Последний корабль с госпитальерами скрылся за горизонтом. Точно так же несколько недель назад уходили они и с Родоса, время постоянно перемещается из «сегодня» во «вчера», но Сулеймана всегда интересовало, что будет завтра.
Мюнеджимбаши, главный астролог, услышав этот вопрос, обычно напускал на себя задумчивый вид, потом начинал долго что-то высчитывать по арабским таблицам, испещренным мелкой вязью, просил позволения посоветоваться со звездами и лишь затем, уже на следующий день, рассказывал о предстоящих победах и грядущей славе, будто самому Сулейману это было неведомо! Но недаром звезды так холодно мерцают на ночном небосводе. Без сомнения, им известно то, что скрыто от правоверных и от гяуров, а мюнеджимбаши всего лишь посредник, пусть и делает лицо умника, будто бы посвященного в их тайны.
Хотя еще на Родосе, когда верные янычары вошли в цитадель, а за ними ворвалась и конница сипахи, Сулейману передали предсказание, что Петрониум будет взят без крови. Он лишь улыбнулся, прочитав об этом. Великий магистр, подписывая соглашение о сдаче, был вынужден вставить туда и пункт о крепости Святого Петра, так что мирным оказался сегодняшний исход рыцарей из Петрониума, и не понадобилось султану приводить под стены все свои силы. Хватило лишь трех бёлюков янычар, да одного — верных силяхдаров, еще при Мехмеде Втором Фатихе получивших привилегию расчищать путь султану. Обычно они располагались слева и шли под знаменем желтого цвета, а справа, уже под красным полотнищем, были столь же верные сипахи. Но и предсказание мюнеджимбаши, и договор, заключенный с Великим магистром, позволили Победоносному ограничиться самым малым числом войска.
А еще в предсказании было начертано, что негоже оставаться Сулейману на ночевку в замке, потому как не выветрится там столь быстро опасный для здоровья султана тяжкий дух гяуров.
Потому и тронул он поводья своего белого арабского жеребца.
Бёлюкбаши силяхдаров, заметив это, пустил своего коня вперед, за ним потянулись и остальные.
В замке остались два бёлюка янычаров, ста человек хватит, чтобы не допустить беспорядков.
Прямо перед султаном покачивался в седле алемдар, крепко сжимая одной рукой поводья, стараясь другой удержать тяжелое древко с зеленым знаменем Пророка. Рядом, отстав от знаменосца лишь на полкорпуса лошади, рослый тугджу, сидя на вороном мощном скакуне, вез личный бунчук Сулеймана.
Если бы Победоносный не устал от моря, то сейчас все они, погрузившись на галеры, уже направлялись бы в сторону Константинополя. Но он соскучился по суше, ему хотелось других запахов, отличных от этого вечно соленого духа, пропитавшего, казалось бы, даже солнце, облака и звезды.
Облака еще днем закрыли острова, потом они съели и солнце. Начало девятьсот первого года хиджры выдалось холодным, лишь с полудня можно было жить и дышать, да и то до того момента, пока не подступал вечер.
Ночь же морозила, хотя звездам это было все равно. Они привыкли, они ведь всегда там, об этом говорят и улемы, и мюнеджимбаши. Сулейман побаивался звезд, может, действительно они управляют его жизнью, хотя она в руках Аллаха, и тот не допустит, чтобы с ним что-то случилось.
Дорога шла вверх, была она узкой и запущенной. Море то исчезало, то вновь появлялось по левую руку Победоносного, ветер нес привычные запахи, отряд продолжал взбираться в гору, скоро упадут сумерки, и он уже не сможет различать, что впереди.
Сулейман посмотрел на лунный серп. Еще несколько дней, и он исчезнет, чтобы потом, по воле Аллаха, народиться вновь и с каждым днем становиться все больше и больше, пока наконец не станет шаром, занимающим часть неба. Говорят, что на луне живут иблисы, они только и ждут, чтобы кто-нибудь попал к ним в лапы. Стало неуютно, обычно султан не ведал страха, но вот эта пора, перед последней молитвой, всегда заставляла его чувствовать беспомощность и неуверенность перед беспощадной тьмой. Скорее надо встать на ночлег, велеть разбить шатер, помолиться и уснуть. Демоны ночи тогда будут бессильны, а утреннее солнце вновь окрасит все в яркие и радостные тона.
Внезапно ветер переменился, и вкус его стал другим. В нем появилось тепло очага и какая-то сладость, которой Сулейман не мог подобрать названия. Он придержал поводья, отряд остановился, вскоре, будто прочитав его мысли, подскакал бёлюкбаши силяхдаров и, склонив голову, стал ожидать воли султана.
— Туда! — сказал Победоносный и показал в сторону холмов, с которых ветер принес тепло и сладость. Конь бёлюкбаши сорвался с места, вскоре голова отряда развернулась, и желтое знамя, уже еле различимое в сгустившейся темноте, затрепетало в стороне от дороги.
От Петрониума они были на расстоянии примерно двух фарсахов, всего полтора часа медленного пути.
Опять раздался нарастающий топот копыт, бёлюкбаши прислал сообщение, что на холме часовня гяуров, а возле нее разбит сад.
Сулейман почувствовал, что устал. Сегодняшний день вымотал его. Хотелось размять ноги, затем позвать музыкантов и, пока тирмукджибаши подстригает ему ногти, а бербербаши убирает лишние волоски с бороды султана, слушать волшебные звуки уда, да божественную флейту мевлеви.
Но все это уже после часа последней молитвы, когда ночь вступит в свои права.
Может, он даже позовет танцовщиц в свой шатер и будет смотреть, как они, изгибаясь и потупив глаза, чтобы невольно не прогневать Победоносного, исполняют ракс, иногда ведь приятно побыть в окружении гурий, владеющих танцем живота.
В этом походе с ним были две рабыни, черкешенка и цыганка. После танца он оставит в шатре одну из них, за другой же прикажет плотно закрыть полог.
Вот и часовня, рикябдар придерживает стремя, пока султан спешивается. Воздух здесь иной, чем на берегу, да и по дороге сюда он был не таким вязким и плотным. Этот можно резать ножом на куски, он тягуч, как пахлава, пропитанная медом.
Серебряный тазик для омовения, время молитвы, все остальное потом.
Шатер разбивают быстро, Сулейман не чувствует холода, здесь на самом деле намного теплее, чем у моря, на берегу.
Он встает с коврика, еще раз смотрит в сторону Мекки и, бросив случайный взгляд на часовню гяуров, идет в приготовленные дорожные покои, где уже тепло от жаровни, наполненной тлеющими углями, накрыт легкий ужин, фрукты, сладости и шербет, а музыканты ждут лишь взмаха руки, чтобы заиграть его любимые песни.
Дебюндар с поклоном помогает ему раздеться, Победоносный, надев шелковый сверху, но подбитый для тепла толстым войлоком халат, опускается на подушки. Тирмукджибаши и бербербаши уже здесь, чуть позже он пошлет за танцовщицами, если, конечно, его не сморит сон после тяжелого дня.
Но фрукты и шербет придают силы.
Танцовщиц приводят в шатер, музыканты играют.
Сулейман вспоминает, как госпитальеры уходили из Петрониума, прошедший день, уже ставший вчера, никак не может перейти в завтра. Девушки боятся приближаться близко с султану. Вообще-то негоже правителю всего правоверного мира предаваться такому постыдному зрелищу, как танец живота, но иногда это даже полезно, женское тело хоть и наделено всеми мыслимыми грехами, действует иногда, как шербет, освежает и расслабляет, пусть танцуют, только ни одну из них он не оставит сегодня в шатре.
