Однажды он поймал себя на мысли, что становится в чём-то похож на Сару: она отторгала от себя быт и жизнь, которая была в их квартире, углублялась в учебники, в лекции, в занятия, в молодых людей, в нечаянно свалившуюся на неё первую любовь, в телефонные звонки и в шатания до полуночи по весенним улицам. Парализованная мать и слепнущая сестра были рядом, но где-то совсем в другой жизни. Они были просто довеском к её настоящей полноценной жизни, в которой если и была ложка дёгтя, то она лишь чуть меняла золотисто-янтарный свет мёда её юности. Её юность не была пуста и безлюдна: там всё искрилось и вспыхивало сотнями лампочек цветных реклам, они провожали её по ночным улицам, через которые её друг вёл Сару, осторожно обнимая за плечи. Всё там было впервые и всё так удивляло и восторгало. Жизнь крутилась, как в поющих фонтанах, светомузыка выстраивала бьющие в небо струи событий в цельную, но неуловимую для минуты картину. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Но нет, не остановилось…
Снова чужой дом, который становится опять своим, и хрипло дышащая чужая ему женщина, которой требуется срочно кислородная подушка, – женщина, в одночасье разрушившая его счастливое состояние духа, разделив мир на то, что было вчера, и то, что стало после. Один трагический аккорд. А дальше снова карусель… и новые завораживающие потоки струй, причудливо изгибающиеся в своём паденье.
Одиссею некуда было бежать, кроме как по улицам, втягивая в себя воздух, напоминающий ключевую воду, за которой он так любил ходить на даче. Он и бежал, перепрыгивая через высыхающие лужи и разбрызгивая воду, будто глиссирующий катер…
Ещё можно было убежать в работу. Туда он тоже удирал. Последние годы его буквально затягивал его труд по созданию обучающих сайтов для школьников. Путешествуя по разноцветным страницам Интернета, он собирал паутину и вязал из неё сети, надеясь, что в них попадётся не одна золотая рыбёшка. Школьники знали возможности Всемирной паутины гораздо лучше их родителей, они жили в этой сети, общались друг с другом, искали друзей, делились впечатлениями о жизни. Он понимал, что научиться пользоваться этой сетью – золотая жила знаний, только ребёнку надо её показать, и тогда он будет с упорством старателя искать золотой песок. Ему и самому было интересно сочинять все эти игры и детские энциклопедии. Он ушёл в это дело с головой, и оказалось, что его голова востребована даже зарубежными специалистами. Делиться своими идеями в наше время стало легко: черкнул пару мыслей – и уже дискуссия, в которую можно втянуть полмира, за минуту умудрившись пересечь океан. То, что он не один, – его видят, слышат, понимают, и даже есть возможность выцыганить какие-нибудь гранты или приглашение на какой-нибудь большой симпозиум, – усиливало его азарт вязания прочных и добротных сетей, в которые должны были попасться даже самые нерадивые школьники, выходящие в Интернет только для того, чтобы черкнуть у себя в блоге пару матерных фраз и скачать очередной музыкальный клип. Он стал своего рода работоголиком… Его затягивало всё глубже и глубже, это было, как налетающая стихия, цунами творчества, гончий азарт охотника, страсть путешественника и мореплавателя.
Он знал, что когда-нибудь вернётся в Итаку, чтобы быть повелителем, а сейчас его звали диковинными голосами сирены, и он чувствовал, что именно его голоса так не хватает в их хоре…
Он не помнил лица Пенелопы. Вместо лица было светлое пятно без глаз и рта – наподобие того, что рисуют на различных сайтах, где люди знакомятся или находят тех, кто давно исчез из их жизни, растворившись в розовом тумане далёкой юности. Но воспоминания о юношеских предчувствиях мучили его, накатывая и накрывая с головой глубокой волной весеннего ветра. Почему предчувствие того, что в жизни состоится встреча, помнится сильнее? Торчит в памяти, как забитый не до конца гвоздь, который ни вытащить, ни загнать по шляпку, чтобы не мешал… Да и была ли в его жизни Пенелопа? Так, грёзы юности о несбыточном, об идеале; все попытки достичь его разбиваются, как волны об острый камень. Ничто не меняется. Вода бежит и бежит, смывая в памяти все лица, которые могли бы стать дорогими.
Почему так хочется бежать от действительности? Ведь Калипсо рядом. Она молода и лишь немногим старше его дочери, и они вместе пережили стихию, шторм, кораблекрушение. Тучи над ними не рассеялись, а висят, закрывая свет, как выгнанная из своего укрытия летучая мышь, слепнущая от обилия яркого света и всех втягивающая за собой в темноту.
Дора любит его, и он – единственная оставшаяся для неё опора в этой жизни, хотя она и хорохорится, что сильная. И только ли жалость да оглядка на людей и на то, что те скажут, выгони он Дору со своим семейством из его холостяцкой берлоги, удерживает его от разрыва? Почему он чувствует себя мышью в захлопнувшейся мышеловке, ненароком сунувшей в неё свой нос? А сыр так вкусно, так аппетитно пах, так дразнил его обострившееся обоняние!..
34
Войдя в свой серый подъезд, пропахший кошками, Одиссей простуженным носом вдруг уловил запах костра, в котором горели прошлогодние листья, отсыревшие от таяния глубоких снегов. Их сгребли в кучу и бросили в огонь, чтобы открыть молодую траву и не мешать её росту в небо.
Чем выше он поднимался по лестнице, тем яснее чувствовал, что это не прошлогодняя листва, а какая-то мокрая ткань, источавшая едкий удушливый синтетический дым, который заполнял лёгкие, щекотал нос и заволакивал сознание.
Он быстро побежал наверх, холодея от свинцового предчувствия… В один миг, преодолев три пролёта лестницы и с трудом сдерживая в груди сердце, стучащее в грудную клетку так, что, казалось, оно готово выскочить наружу, дрожащей рукой, подобием выстиранной тряпичной игрушки, повешенной просушиваться на ветру, сунул он в замочную скважину ключ. Ключ никак не попадал в тонкую фигурную прорезь, вставлялся вкривь и вкось, а когда, наконец, вошёл, никак не хотел открывать несмазанный замок. Потом Одиссей понял, что он сунул ключ от внутренней деревянной двери, а открывает дверь железную. Из-под двери выползал едкий дым чёрными кольцами змей, перепутавшимися в клубок…
Когда Одиссей резким рывком отбросил от себя обе двери, то увидел, что Дора стоит в коридоре, окутанная клубами густого дыма, и судорожно крутит диск их старого советского телефона, нервно отыскивая чуткими пальцами ослепшего человека нужную дырочку. Из кухни валил плотный чёрный дым, вызывающий спазматическое удушье.
Звериным прыжком Одиссей достиг кухни, но ничего там не увидел, захлебнувшись и закашлявшись дымом.
Это уже потом, когда приехали пожарные, он увидел оборвавшуюся гардину с оплавленной занавеской; чёрные капли, похожие на застывший гудрон, заляпавшие газовую плиту; выжженные огнём обои, свисавшие с закопчённой оголившейся стены закрученными лохмотьями, будто змеиная шкурка; пол, с которого, словно обгоревшая кожа, сполз клочьями линолеум, ужасая антрацитовыми разводами…
А пока языки пламени, будто дышащая пасть дракона, с весёлым хрустом пожирали всё для них съедобное, что попадалось на пути. Языки пламени плясали, напоминая игру в камине его детства, на огонь в котором он когда-то так любил смотреть. И сейчас он застыл, заворожённый пламенем, парализованный, будто укусом змеи, не способный ни на что, кроме мысли, что вот так в один миг сгорает всё, что собирал и копил годами.
Пожарники успели вовремя. Ничего особенно серьёзного не произошло, огонь не перекинулся в соседние комнаты, никто не обгорел и не задохнулся, только осталось это ощущение конца и неотвратимости беды, которую нельзя от себя отвести. Это ощущение стояло колом всё время где-то внутри Одиссея, парализовав все его желания.
До его сознания мало доходило происшедшее… Ну, перекинулся огонь газовой горелки на полотенце, которое служило для полуслепой Доры прихваткой; да, побежал по стене и, достигнув занавески, весело обрушил гардину… Не в этом суть. Суть была в том, что по какому-то злому року в один миг выгорели все его надежды на счастливое будущее, оставив после себя выжженное чёрное поле с недогоревшими головешками, уже не тлевшими и не рождающими никакого тепла. Только чёрнота, как у Доры, впереди. Без звёздного неба. Даже чёрный скелет дерева за окном было не различить на стене без мутного глаза фонаря…
35
Ну вот… Дашу частенько посещают мысли о том, что она совсем потеряла отца. Теперь в бабушкиной квартире живёт ещё и сестра Доры. Самое ужасное, что отец никогда не сможет разорвать этот узел, поскольку у этих когда-то чужих девочек, становящихся своими, теперь беда. И Даша ничего не может поделать и никак не может помочь ни отцу, ни себе. Ей не видать этой квартиры, как своих ушей… Это и ежу понятно. На выходные она ездила к маме. Мама по этому поводу сказала: «Как был лохом, так лохом и остался… Жизнь в очередной раз посмеялась над ним. Не надо бегать за голыми коленками…» Как будто папа когда-нибудь бегал за стройными ножками. Да, ему нравились девушки с «не общим выражением лица», но эта Дора была обыкновенная. А сестра её даже симпатична Даше, но Даша всё равно не понимает, как так можно запросто перевезти всё своё семейство к человеку, который даже не собирается на тебе жениться. Папа добрый просто и мягкотелый, именно за это его так любят все его ученики.
