Тут, в сравнительно безопасном госпитале, она, похоже, всего ближе оказалась к смерти. Ночное дежурство было мирным, палата — не самая тяжелая. Все спали, только бормотал во сне тот в углу у окна, с раздробленным бедром. Анна тихонько читала у столика, спиной к больным, чтобы загораживать собой свечу и не тревожить их светом. Ей мало приходилось читать в последнее время, а на эту ночь фельдшер поделился Буниным. Он больше всего любит собак и звезды, думала Анна. Когда пишет про них — всегда хорошо. А про женщин — уже не всегда.
Тут ее вдруг дернуло: обернуться. В шаге от нее стоял одутловатый и высокий, в госпитальном халате. И совершенно бесшумно тянул к ней руки. К шее. Медленно. Анну заморозило ужасом, но только на мгновение. Она остановила его взглядом и резко скомандовала:
— Налево кру-гом!
Он автоматически повернулся, и тут уж Анна не зевала:
— Марш на койку!
И — к двери: позвала санитара негромко, вполголоса.
Через минуту, когда подоспели сонные Васильев и незнакомый, новенький санитар — больной уже мирно сидел на койке и излагал Анне свою великую миссию. Дослушивать его пришлось уже фельдшеру Ковалевичу: Анну сменили с дежурства. Остаток его она проревела, как маленькая, на кухне. Старшая сестра гладила ее по голове и отпаивала красноватым чаем. Край стакана дробно постукивал по зубам.
— Ну, милая, вы в рубашке родились! — качал головой наутро Ковалевич. Этого только недавно привезли, с легким отравлением, мы разобраться не успели. А он, голубчик, сумасшедший, и мания у него — знаете какая? Надо принести в жертву абсолютно невинное человеческое существо. Вы показались ему подходящей для этого, поздравляю. Жертва должна быть бескровной, то есть — задушить. И тогда все грехи мира будут искуплены, и настанет вечный мир. Да как вы с ним сладили? Его потом вчетвером еле связали!
— Рявкнула, как фельдфебель. Он и развернулся кругом.
— Ну да, условный рефлекс. Это вас и спасло. Как нашлись, молодчина!
— Это все ваш Бунин, — засмеялась Анна. — От него — вы заметили? — все чувства обостряются! Меня как потянуло — обернуться, я как раз про собачье чутье читала…
В госпитале потом над этим долго шутили, называли ее «Анна Невинная», в отличие от другой Анны, тоже сестры милосердия.
«Милые мама, папа и Антось! Я теперь в Петрограде, и у меня наконец есть адрес, по которому быстро дойдет письмо. Только не волнуйтесь, у меня совсем крошечная царапина. Шрапнелью зацепило возле локтя, но очень удачно: чуть-чуть. Даже стыдно, что отправили в тыл с такой чепухой. Я тут буду около месяца, а потом, надеюсь, приеду в отпуск. Как будет замечательно всех вас обнять! Но к Рождеству, конечно, не успею. У меня для Антося подарок: настоящий немецкий бинокль, трофейный, мне артиллеристы подарили. Да, мне дали Станислава второй степени, прямо в госпиталь привезли и вручили. Очень красивый орден, с орлами. Ваша Ануся теперь рискует лопнуть от гордости. Что слышно про Владечка? Я так по всем соскучилась! И про Петровых хотелось бы знать, как у них дела. Вы ведь с ними видаетесь? Целую вас всех, родные мои, дорогие! Жду встречи. Скоро напишу подробнее. Еще и еще целую. Храни вас Господь.»
Дальше следовал адрес госпиталя. Старики Тесленки долго сидели обнявшись, когда Антось пошел спать в свою комнату. За окнами был туман — как молочный кисель. И как всегда в туманные ночи, с моря слышались удары колокола и отдаленные гудки. Любимый Аннин платан, было видно, поблескивал черными мокрыми ветками. Был декабрь 1916 года.
Ох уж эта Генриетта! Всегда ее Римма терпеть не могла: всюду она лезет первая. Бесцеремонна, как баба с Бугаевки, но глаза заведет, томную позу примет, еще и губками подрожит — ах, птичка обиженная! Руководитель студии, Яков Борисович — умнейший человек, и фальшь тонко чувствует, но перед ней и он пасует. Но уж это ей не пройдет! Слыханное ли дело — чтоб такая пела Кармен? С белесыми кудерьками, с кукольной своей старательной манерой — горячую испанку? Римма все сдерживается, но уж сегодня она выскажется. Яков Борисович сам поборник естественности — парик, стало быть, не допустит. А Кармен — брюнетка, и все тут! Автору лучше знать. Насчет Генриеттиного голоса она тоже нашла бы что сказать, но этого как раз делать не следует. Завистницы есть и у нее, и у Генриетты, пойдет обсуждение… А мы вот как: мы Люсю предложим. Черненькая, и голос гибкий. Небольшой, правда — но это уж другие скажут. Яков Борисович, она знает — на ее стороне. Но не любит склок, и у него принцип: опираться на мнение коллектива. Вся его идея — не отдельных певцов воспитывать, но коллектив, чтобы все — как один организм. Вот пусть и опирается. Вся студия между Риммой и Люсей уж выбор сделает. Женя — раз, он всегда за Римму горой, Валерий тоже… Остальные поддержат, остальные с ними считаются.
Могла ли Римма думать, что все это так сложно — быть певицей? Для начала надо певицей — стать, но ведь этого мало. Нужно еще, чтоб тебя заметили, именно тебя. И все вокруг тоже хотят, чтобы их заметили. И торопятся: век певца недолгий. Поэтам-писателям хорошо: сиди себе в кабинете да пиши. Дверь поплотнее закрой — и никто тебе настроения не испортит. Ни руководителя над тобой, ни коллектива. И спешить некуда. Не признали сейчас — признают через пятьдесят лет. Рукопись никуда не денется, и после смерти твоей — твой талант налицо. Была бы Римма писателем — никогда бы своих рукописей не жгла, это уже от избалованности. И никогда бы не объединялась ни в какие кружки и союзы, как нынешние поэты. Где коллектив — там обязательно свары, в России иначе не умеют. А певец — все с людьми и на людях. Из кабинета-то людей легче любить: не нравится тебе герой — переделаешь, или вообще — под поезд, как Анну Каренину. А ты попробуй, чтоб тебе дирижер ритм сбивал, а ты попробуй своего партнера — полюби! А не полюбишь его — и публика не поверит, что любишь, и в голосе флюидов не станет. И Яков Борисович скажет: приблизительно. Недоделано. Тускло. Трепано. Форсированно. И прав будет.
Римма закинула голову — как Кармен. И пуховой платок стал жаркого цвета шелковой шалью, и без распевки, сразу, она начала любимое свое место: там, где голос опасно змеится по низам — и сразу взлет, шестикрылый! Гнусные хозяйкины обои, желто-серые, разомкнулись: не хватало этой комнатенки для ее голоса, и небо было не московское, белесое, с пресным снежным шорохом, а испанское — с крупными облаками, и горчило на вкус.
Холодно, как же холодно… Комнатку она снимала на Сретенке, на втором этаже. Внизу была вывеска: «Портниха и ажурная строчка». Римму эта вывеска всегда смешила, а теперь и подавно. Ну кому нужна ажурная строчка в такую жуткую зиму? В ее комнатке не бывало теперь выше двенадцати градусов, а хозяйка все жаловалась, что угля по всей Москве — днем с огнем… Так на Донбассе и остался на эту зиму: что-то там с железными дорогами. И правда, везде было холодно, и в студийном зале — пар изо рта, как соберутся. Потом, конечно, надышат, напоют. А Римма смеется:
— Холодно, господа, давайте поругаемся, что ли!
Сколько раз она настоящие скандалы шуткой останавливала. Ее и любят в студии за то, что веселая. Не все, конечно.
Студийцев тоже понимать надо, особенно молодых людей. Кто освобожден от военной службы? Студенты, младшие сыновья, артисты. Но артист артисту рознь. Шаляпина, конечно, не призовут: он артист императорских театров. А студия, хоть и то же прикрытие, но менее надежное. Девушки — те, конечно, искусству служат бескорыстно. А все же без мужских голосов нельзя, и приходится чем только ни заниматься, чтобы студия продолжала таким прикрытием быть. И для военных концерты, и в госпиталях, и для юнкеров. Репертуар, для такой публики приходится снижать, и до чего обидно! Вот и ищи новое слово в искусстве в военное время. Спасибо хоть на передовой петь не заставляют, тут уж Яков Борисович горой:
— Не позволю молодым дарованиям голоса на морозе портить!
Римма чуть опоздала в студию, трамвай был битком набит, пришлось ждать следующего. А там уж дым коромыслом, и Женя подлетел сразу:
— Римма, вы слышали? Яков Борисович — гений, так подгадал!
— Что? Где? Чему? Куда? — процитировала Римма какую-то чушь из школьной грамматики, и все засмеялись.
Оказалось, все дело в Шаляпинском госпитале. Ну да, Шаляпин содержит на свой счет два госпиталя: в Питере и тут, все знают. Говорят, получше, чем царицын госпиталь в Зимнем дворце. И мы в его здешнем, московском, будем выступать. А знает ли Римма, на когда назначено? Так вот: через неделю, когда и сам Шаляпин приезжает петь своим раненым! Он нас услышит! Есть ли лучший шанс? Тут Яков Борисович взял слово.
— Значит так, милые мои. Репертуар меняем: широкий диапазон. Не слишком академично: Шаляпин не любит. Но и не примитив. Что- нибудь народное — обязательно. «Есть на Волге утес», например — ну это вы, Женя… Но и классику: из «Кармен» две арии — как минимум. Придется поторопиться, но дело того стоит. Только не ссорьтесь, я вас прошу, не могу же я выставить сразу одиннадцать Кармен, это уж хор получится…
