— Значит, вам было известно, где она находится?
— А вы не вспомните магнитофонные записи, сделанные в приемном отделении? Мы слушали их вместе. Ну — звук, словно от падения мешка с крахмалом… Скорее всего, это упала ваша супруга. С ней случился легкий обморок, а очнувшись, она увидала вокруг себя каких-то людей в белых масках. На самом деле это была обычная процедурная, где ее обследовали. Там ей поставили диагноз, и именно там и острой форме проявилась ее патологическая боязнь изнасилования. Пришлось лечить по методу «подобное — подобным».
— Ужасно.
— Почему же, результаты великолепные. — Заместитель директора повел плечом и, обернувшись ко мне, стал, как шаловливый верблюд, оттопыривать и поджимать верхнюю губу. — Вы тоже малый не промах. Спрятались где-то с девочкой из восьмой палаты и забавлялись с ней с утра до ночи…
— Да не забавлялся я с ней. Ничего похожего у меня и в мыслях не было.
— Не кричите!
Кричал-то как раз он сам. Зрители осуждающе смотрели в нашу сторону.
— Любите девочку — любите на здоровье. Делайте с ней что хотите. Нет, я не стану вам лгать, будто уже не чувствую к ней никакого влечения. Она была упоительна, как свежевыжатый сок… Но я сумею преодолеть себя. Победительница сегодняшнего конкурса… и человек-жеребец… В таком сочетании мой план воплотится куда эффектнее. Как вы думаете? Все, с кем я успел поговорить, согласны со мной…
— В чем состоит ваш план, сэнсэй? Мне он не известен.
— А вы и не должны о нем знать. Суть — в программе юбилейного празднества. После приветственной речи я, как человек-жеребец, продемонстрирую собравшимся свои возможности — вместе с победительницей конкурса. Я покажу воочию конечный результат эволюции вспять.
— Вы чудовище!
— Вам кажется, что я совсем распустился? Но когда-нибудь и вы поймете всю омерзительность здоровья. Если история животных — это история эволюции, то история человека — это эволюция вспять. Да здравствуют чудовища! Чудовище — могучее олицетворение слабости!
Завыла сирена. Синий сигнал «приготовиться» погас, и зажегся красный «идет конкурс». Заработали приборы.
Вдруг заместитель директора с силой толкнул меня вниз по проходу. Я оказался возле спускавшейся к сцене лестницы из металлических трубок. Перекладины ее отстояли одна от другой не менее чем на сорок сантиметров, и, оступившись, удержаться на ней было бы трудно. Кто-то рванул меня за подол рубахи, посыпались пуговицы. Чтоб не упасть, я вынужден был, не противясь насилию, спуститься вниз. Кто-то расстегнул пояс на моих брюках. Оторвали рукава рубахи. Расстегнули молнию. Брюки свалились и запутались в ногах. Я полз по полу на четвереньках. Потом поднялся. Вид у меня был довольно глупый — на мне остались только трусы, клочья рубахи на спине и туфли для прыжков. Передо мной лежала женщина с белым лицом. Медсестра, поколебавшись, ушла и оставила нас вдвоем. По ее знаку погасили свет. Ну, теперь держитесь! Интересно, узнала меня эта женщина? Я выхватил спрятанный под мышкой обрезок трубы — мне удалось сохранить его — и принял боевую стойку. Размахивая трубой, я стал подниматься по лестнице. Пять минут, о которых мы договаривались с секретаршей, давно истекли. Я вернусь к ней, попрошу подождать еще немного и снова вернусь сюда. Только бы мне повезло! Уговаривая себя, я понимал, что это самообман. И все-таки выбрал отступление. Почему — и сам до сих пор не пойму. Да и не пытаюсь понять.
Не раз я чувствовал, что угодил трубой в кого-то, слышал чьи-то вопли. Размахивая ею, я прорвался за черный занавес.
* * *
Здесь царил полумрак — вытянув руку, я с трудом различал пальцы. Я несся от одного занавеса к другому и, чтоб избежать внезапного нападения, то и дело бил трубой по черной ткани. За мной вроде гнались, но разобрать, что делается за очередным занавесом, было невозможно. Прямо передо мной — проход, такие же проходы — без конца и всякой системы — тянулись справа и слева. Заместитель директора, должно быть, удрал минутой раньше. Я понял: чем больше буду суетиться, тем скорее собьюсь с пути.
Тут из-за черного занавеса донесся жалобный вопль. Кричала женщина. Так ясной зимней ночью воет северный ветер в проводах электрички. Отбиваясь от облеплявшей тело черной ткани, я пробирался вперед. Что это значило: убегал ли я от жены или, наоборот, возвращался к ней, — мне было безразлично. Вдруг голос кричавшей женщины оборвался где-то вдали — я стоял у выхода.
Снаружи бурлила прежняя толчея. Все, кому не досталось билета, разглядывали меня с нескрываемой завистью. В одних трусах, точно безумный, бежал я оттуда, куда они жаждали попасть хоть на мгновение. Их изумление вполне понятно. Бросив на пол обрезок трубы, я прижал локти к бокам и побежал навстречу людскому потоку. Может, повезет и меня примут за тренирующегося бегуна.
Народу в комнате отдыха стало поменьше. Но секретарши нигде не было видно. Гляжу на часы — да, я опоздал на тридцать минут. Наверно, ей надоело ждать и она ушла. В моих туфлях я подпрыгивал чуть не до потолка. После третьего скачка я заметил бежевую кофточку секретарши, сидевшей на корточках в дальнем углу. Нет, она сидела не на корточках, а в кресле-каталке и читала газету. Меня охватило дурное предчувствие. Подпрыгнул снова — девочки из восьмой палаты там нет. Неужели в отместку за то, что я нарушил обещание, она бросила девочку или отдала кому-нибудь? Не обращая внимания на сыпавшуюся отовсюду брань, я продирался сквозь толпу напрямик. Секретарша, едва сдерживая смех, осмотрела меня с ног до головы и без тени смущения протянула газету:
— Гляньте-ка, это — завтрашний номер.
Между багровым одеялом и задом секретарши виднелось какое-то красноватое месиво. Секретарша сидела на девочке. Злость ли, боль привели меня в бешенство, я схватил секретаршу за руку и рванул на себя. Хрустнул сустав, и она, взлетев в воздух, с воплем рухнула под ближайший стол. Я взял девочку на руки и прижал к груди, она дернулась и застонала. Жива! Приподняв то, что казалось мне ее руками и ногами, я стал тихонько поглаживать и распрямлять их. Может быть, она снова обретет человеческий облик.
Вдруг из толпы вынырнули три юнца в спортивных трусах. Один протянул руку секретарше, другой, приняв стойку каратиста, начал приближаться ко мне. А третий, подкравшись сбоку, молча двинул меня кулаком. Я с трудом нагнулся и, уклоняясь от ударов, укладывал девочку в кресло-каталку. Тут каратист ударил меня головой в живот. Я почувствовал, что сознание мое проваливается куда-то, вместе с подступившей к горлу рвотой. Головы столпившихся вокруг зевак казались мне красными гладиолусами. За мгновение до того, как меня втиснули в мешок из резины — потолще, чем на корсете заместителя директора, — я услыхал откуда-то издалека голос секретарши:
— Повтори-ка наизусть таблицу умножения.
И кто-то стал читать надгробную речь по мне:
— Дважды два — четыре, дважды три — шесть, дважды четыре — восемь, дважды пять — десять…
* * *
Я очнулся — кругом темнота. Пошарив рукой вокруг, коснулся колеса кресла-каталки. В памяти медленно всплыло все случившееся со мной. Под ребрами еще ощущалась тупая боль. Массируя одной рукой живот, другой я открыл коробку под сиденьем кресла, вынул оттуда карманный фонарь и первым делом осмотрел девочку. Она стала похожа на надувную резиновую куклу. Наклонясь к самой ее голове, я уловил тихое дыхание. Точно от удара током, волоски на теле зашевелились. Я понял: свершилось невероятное — мы наконец остались вдвоем. На глаза навернулись слезы. Я тихонько погладил девочку по подбородку. Она приоткрыла глаза и заморгала от яркого света.
Посветив фонарем, я осмотрел комнату. Куда-то бесследно исчезло все — стулья, столы, стойка, горы пустых бутылок и бумажных стаканов. Пол устилал толстый слой пыли, который мог бы накопиться лишь за долгие годы, и нигде ни следа человеческих ног. Мне почудилось, будто вчерашнее многолюдье было празднеством призраков. Но нет, все случилось именно в этой комнате. Я прекрасно ее помню. Рядом в кресле-каталке лежит искалеченная девочка. В животе до сих пор боль от удара головой. И наконец, возле кресла-каталки валяется смятая завтрашняя газета.
Прислушался. Ни звука — мертвая тишина.
Я решил ненадолго оставить девочку и сходить туда, где проходил конкурс. Когда я вернулся, девочка и кресло были на месте. Я прикоснулся к ней — тело ее расплылось, утратив всякую форму. Я стал подправлять и месить заново эту аморфную плоть, пытаясь вернуть девочке человеческий облик. Так формуют скульптурную глину.
Она прошептала что-то. Приблизив ухо к ее губам, я услышал:
— Погладьте…
На растаявших костях висели мясо и кожа. Я гладил и гладил девочку. Дыхание ее стало прерывистым, она вся пылала. Наконец она заснула.
