А тетя Роза плакала:
— Загубили мою жизнь! Лучшие годы!… Куда я старая, больная буду ехать? Умирать в Израиле? Просить пенсию у государства, для которого не сделала ничего? Дулечка прав, я тоже остаюсь: есть их хлеб; прожирать пенсию, которую они мне дали, и я уж постараюсь жрать ее долго, чтобы у них глаза на лоб полезли, но господи, рабойне шел ойлам! Разве это жизнь в тюрьме народов?! Кто-то ходит по улицам с Маген-Давидом на цепочке, молится у Стены плача, а мы тут заживо умираем…
— Но почему? Почему? — растерянно обводил взглядом соседей Леонид Мойсеевич. — Почему похоронены? Почему тюрьма? Разве каждый француз может поехать в Америку. Миллионы людей на Западе в жизни не могут набрать денег для поездки в собственную столицу!
— Вы, что, серьезно? — спросила тетя Роза. — У вас совсем в голове непорядок? Как говорил мой отец, благословенна его память, аз а ид верд мешуге из эс аф ланг! Когда еврей чокнутый, так это надолго. Во Франции есть цензура? В Америке глушат иностранные радиостанции?! Англичане видят одно, а им говорят другое? Из какой страны нельзя уехать без разрешения тайной полиции? Или вы один из тех, кто сам ездит, куда хочет, на деньги КГБ и рассказывает, как хорошо евреям и русским лизать ж… Брежнева?!
— Марк Наумович, оградите меня, прошу! — пошел пятнами гость.
— Можешь не трудиться, я и сама уйду! — Роза встала, отодвинула от себя стул. — Давно собиралась плюнуть вам в ваши продажные глаза, но покойную Сарочку было жалко, так она меня просила, так просила "Будь Белке вместо меня", а я не хочу! Смотреть на вас противно: полезли в партию, которая убивает из-за угла ваш собственный народ, повесили в комнате у детей портрет Брежнева, а он целовался с Арафатом. Вот Миша уезжает. Сколько лет кормил тебя, подонка, барина коммунистического, сколько раз штаны на тебе дырявые Хана зашивала? А что ты им дал на отъезд? Ты себе купил три тысячи штук красного кирпича, так пусть каждый кирпич упадет на твою жирную голову, будьте вы прокляты, антисемиты еврейского происхождения!
Она плакала, навзрыд, не боясь и не стесняясь, руки ее не попадали в рукава жакетки.
Миша помог ей, сказал:
— Я пойду с вами, Роза. Провожу домой. Душно мне, воздуха хочу.
— Погодите, я тоже. — Хана вышла в прихожую, позвала оттуда дочь:
— Томочка, мы уходим!
Марик нервно теребил ломоть хлеба, смотрел в тарелку. Дулечка переживал. Уходили сигареты и трешницы, уходила перспектива долгов, которые можно было не отдавать годами, но пойти с Розой значило потерять место в доме, который собирался процветать и продолжать устраивать компании, где так вкусно кормят.
— А который же это час? — поинтересовался Изидор Цаль, подтверждая свою репутацию человека, неприспособленного скрывать мысли. — Ой-ой, поздно! — и тоже двинулся одеваться.
Жена его, учительница музыки, всюду, как путник за фонарем в ночи, следовавшая за мужем, безмолвно пошла к вешалке.
Ваня крутил широкой шеей* мотал головой:
— Да вы что, вот еще по политическим причинам такой скандал в семье! Да не стоят все эти сволочи наверху, все вместе одного хорошего стакана квасу!
— Какой позор! — шипела Люда Брониславовна, жена Арнольда Викторовича, дама потная, с красными, раздраженными щеками и раздутой амбицией. — Пожилая женщина, а такие выражения!
Само собою, Люда Брониславовна не могла больше оставаться в доме, в который приглашали такую "женщину". Люда Брониславовна тоже пошла одеваться. Мужа она не звала за собой, сейчас ей было выгодно уйти самой, а его оставить: Марик был человеком с большими материальными возможностями, не стоило рвать с ним на самом деле, но не показать свое тонкое нутро тоже нельзя было. Сына она вообще не трогала. Мальчик был уже давно на другой стороне, и если отца еще жалел, понимая, какой это слабовольный человек, то мать он едва выносил, особенно в моменты, когда она "работала на публику".
Цаль Изидор нашел нужным предложить себя в провожающие Людмиле Брониславовне. Собственно говоря, он шел домой, а они жили в соседних блоках.
Арнольд ерзал на стуле, но взгляд жены приковал его к месту, и бедный ученый муж невнятно бормотал:
— Ничего, Марк Наумович, ничего, мука будет… перемелется…
И тогда, неожиданно для всех, наверно, и для самого себя, Марик встал и сказал:
— Подождите. Я тоже выйду.
И заплакал.
Он стоял и плакал, маленький, курчавый, в новом с иголочки костюме, подающий надежды советский карьерист, который в последний раз видел свою сестру и шурина, несчастный в своей продажности и в своей нерасторжимой кабальной зависимости от власти, которой продался за Йудины гроши…
Белка заломила руки:
— Что вы делаете?! Он же именинник!
В эту минуту открылась дверь и показался товарищ Пайль. Был он с трубкой и с выпяченной губой, в профиль — почти что Эренбург, анфас — потрепанный Альфонс; не то юрисконсульт, не то референт в какой-то рыбной организации. Главной специальностью его, однако, были лекции в том Доме Знаний, с которого спилили золотые кресты по приказу Фурцевой и превратили "Собор на Александровской" в "цитадель науки". В дождливый осенний день на крышу обреченного собора поднялись резчики, светили прожектора, милиционеры уговаривали толпу: "Расходитесь, граждане, ну чего вы? Не видели, как кресты снимают?" А наутро, вместо золотых православных крестов только инвалидные обрубки торчали к небу, и пошло стучать в соборе, и пилить, и что-то склепывать — три года, пока устроили в нем планетарий с машиной из ГДР, лекционный зал и кафе, прозванное остряками "Кельей у Ног Христа"…
Пайль читал в том Храме Знаний лекции "Реваншизм в ФРГ", "Коричневая паутина на Рейне" и т. п., так как знал немецкий язык и читал ульбрихтовскую прессу, откуда и черпал сведения о Германий.
Но и это было не самым главным его делом. Самым главным делом Леонида Пайля были лекции об Израиле и сионизме; "Сионизм — будущее в тумане", "Фашизм под шестиконечной звездой" и "Страна без морали", и это он, Пайль, без подсказки свыше пустил в оборот сочетание "Международный гангстеризм сионистов". Поражало в нем не то, что он — еврей, к тому же пострадавший от сталинщины (был разжалован в отставку из Германии, где служил штабным офицером), читает лекции, позорящие еврейский народ. В СССР это — дело обычное, причем сколько их, лекторов, которые с трибуны говорят одно, в узком кругу — другое?
Поражало, что Вайля никто не обязывал клеймить сионизм, что был он нештатным лектором Дома Знаний, что писал на афишах о себе "Член союза журналистов", а писать в газеты не умел: статьи настолько отдавали прошлым, уже неудобным для теперешних руководителей, что его не печатал даже Салеев!
Так вот, показался Пайль, и все разговоры умолкли, пошли обычные, как бывает при "театральных разъездах", пожелания здоровья, обещания "обязательно позвонить" и т. п.
— Извините, что я опоздал, — сказал Пайль. — Было совещание на работе, но я искуплю вину, налейте мне штрафного, я, собственно говоря, только на полчасика, уже поздно, но счел невозможным не поздравить.
И он вручил Марику подарок — книгу, завернутую в золотой лист.
Марька взял книгу и пригласил Вайля к столу, чтоб выпить за здоровье именинника.
На кухне горела грижаневская лампочка — 15 ватт в эмалированном абажуре, прицепленном косо в углу, чтоб свет падал только на грижаневскую плиту, не проливая, упаси боже, каплю на соседскую. Под лампочкой, на подставке для ног, сидел Стасик, читал книгу.
Тамара спала, Хана засыпала, можно было задержаться на кухне, оттянуть час, когда придется лечь в постель, в которой нельзя повернуться, а сердце явно собиралось разыграть приступ: Миша уже различал признаки.
Он выпил кардиовалена, присел на табуретку возле своего стола, подпер руками голову. Стасик внимательно поглядел на Мишу, спросил с любопытством.
— Что невесел? Пил, ел, а что-то кислый?
— Разругались.
— Ну?
— На политической почве. Братец гостя пригласил, какого-то московского, не то директор чего-то, не то ученый; начали об Израиле, дальше все ясно.
— Московский — еврей?
— Еврей.
— Понятно. Раскол. Три миллиона, как ни верти, уехать не могут, а хочется.
— Многим и не хочется. Я тебе скажу: люди жили в стране не то что годами, отцы отцов похоронены в Могилеве, или, скажем, в Риге. Люди привыкли думать по-русски, жить по-русски. Многие евреи только по паспорту знают, что они евреи.
— Плюс капитализм там, социализм тут… — сказал Стасик. — Это действует.
— Единственная страна в мире, где сами так запутали простое дело! Я тебе ручаюсь, если бы можно было поехать туда и вернуться, половина тех, кто уехал, не уехали бы навсегда!
— Запутали! А как не запутать? Если сегодня разрешить каждому, кто хочет, ездить за рубеж, смотреть и возвращаться, конец будет режиму! Самые опасные те, кто вернется. За границей — выборность, жизненный уровень другой, техника. Начнут спрашивать: почему у нас одна партия? Почему нет беспартийной прессы? Почему нельзя бастовать? Возьми у меня на работе: по технике безопасности категорически запрещено за рулем сидеть больше 8 часов. А мы шпарим по 16 и больше. Нету шоферов, а план надо давать. А потом аварии. Слышал, как панелевоз на автобус возле Огре налетел? 27 человек с "ВЕФа", а сгорели на месте… А почему? Шофер спал. Положено ездить в дальние рейсы вдвоем, а он один… А попробуй не повези! Или устрой забастовку…
