– Что ты делаешь?! – горько сказал Валерик, имея в виду не себя и не Лилю, а в первую очередь малыша. – Ты хоть соображаешь, что делаешь?
– А что? – Лера развернулась и пошла по тропинке обратно, к даче. – Ну как-то ведь надо было её отвадить... Она из таких – из тупых, которым прямым текстом говоришь "отвали", а они не понимают. Она бы к тебе всё лето таскалась. Пришлось бы ублажать, гладить по сальным волосёнкам. Или ты хотел? Хотел?!
Лера резко развернулась, широкая юбка шёлкового платья, белого, с пастельными синими цветами, взметнулась вверх, и Валерик, напоённый её поцелуем, почувствовал лёгкий толчок желания.
– Н-нет, – ответил он, схватился за ручку коляски, развернул и едва не опрокинул, зацепив колесом за корень. – Не хотел, конечно.
– Ну ты ходок! – сказала Лера после недолгой паузы. – Близняшки...
– Они не близняшки.
– Уродка...
– Она не уродка!
– Да ладно! Я ещё верю, что близняшки не близняшки. Думаю, ты вывернешься и при помощи биологии объяснишь мне эту тонкость. Но уродка... Да надо быть больным на голову извращенцем, чтобы на такое позариться. Просто больным!
– Почему уродка?! Почему?! Она просто обычная девушка. Ну не повезло со внешностью, но это же ещё не значит...
– А! Ты же у нас самаритянин... Ну, это скучно. Впрочем, всё хорошо, что хорошо кончается. Даже жаль, что удалось вытащить тебя так просто. Люди – такие идиоты. Эта их щепетильность: брат, сестра... И ты такой же идиот. И Лёвка. И мамаши ваши.
Она фыркнула и побежала вперёд.
Валерик тоже прибавил ходу и, догоняя, крикнул ей в спину:
– Но ведь это нормально – так думать!
– И нормально за пару недель переспать на дачах со всем, что движется? Нормально? – Лера резко остановилась, подошла к нему сбоку и зашипела в самое ухо. Валерик был благодарен ей за это. Он не хотел бы, чтобы Даня слышал.
– Не просто переспать – это бы я ещё поняла – а вот так экзотически, изощрённо... Да к тому же ещё на букву "Л": Лера – Ляля – Лёля – Лиля. Ты маньяк, мономан...
– Замолчи!
Валерик чувствовал, что сходит с ума. Сам он точно знал, что, как и почему происходило у него по отдельности с каждой из женщин. Он мог чувствовать и боль, и вину, и стыд, но всё это были нормальные, человеческие чувства. А в Лерином пересказе он вдруг становился монстром – и чувствовал себя монстром, и думал, что при взгляде со стороны может и должен казаться только таким.
Голова закружилась. Ветка сосны вдруг стала раскачиваться на фоне ясного летнего неба лихорадочно, как праздничный флажок в руке ребёнка. Валерик глубоко вздохнул, но стало ещё хуже: деревья, тропинка, коляска и Лера начали двоиться перед глазами, словно не только Валерик раскололся пополам, но и мир вокруг него тоже.
И арцирия лопнула. Её причудливо сплетённые, похожие на щупальца спорангии высохли на ярком солнце. Кожица стала совсем тонкой и хрупкой. В ней появились трещины, и ветер подхватил первые высыпавшиеся споры. Потом выпрямился капеллиций. Сплетение его нитей наполняло тела арцирии изнутри. Между нитями, как соринки в размотанном кошкой клубке, таились споры. До времени капеллиций был сжат, а потом распрямился, как пружина, прорвал кожицу перидия и выбросил будущее потомство прочь.
Плодовые тела – высохшие, безжизненные пустые оболочки остались медленно разрушаться на краю маленького бревна большой поленницы.
Валерик подошёл к крыльцу, взял Даню на руки и со злостью пихнул коляску ногой. Она покатилась прочь, не прямо по тропинке, а вбок, и завалилась, мелькнув в воздухе истёртыми чёрными колёсами и примяв пышный куст жасмина.
Он прошёл в кухню и наткнулся на насмешливо-надменный Лерин взгляд.
– Что?! – спросил Валерик с вызовом и, усадив Даню на диван, отошёл в сторону от него и от Леры – словно самоустранялся, подчёркивал, что не с ними.
– Ничего, – Лера пожала плечами. – Просто... Сам-то ты понимаешь, как это неприятно?
– Я?! – Валерик взорвался. – А что мои две женщины по сравнению с твоими батальонами любовников?! Что такое эта жалкая эпизодическая Лиля в сравнении с твоей кунсткамерой разнообразных моральных уродов?! Меня обманывают – тебя бьют. Я вру – ты изменяешь. Кажется, ты должна понимать меня, как никто, – Валерик сделал паузу. – Понимать и принимать. Принимать таким, какой я есть. Ведь если ты ждёшь от меня этого, я могу ждать от тебя того же в ответ.
– Во-первых, – сказала Лера, – не кричи при ребёнке.
Она повернулась к Валерику спиной, открыла дверцу кухонного шкафчика и долго шарила там. Потом вытащила из глубины баночку детского фруктового пюре и с усилием повернула крышку. Крышка легонько хлопнула, будто лопнул шарик кипящего в Лере напряжения. Она выдвинула ящик со столовыми приборами и достала Данину ложечку: резиновую, с металлической гладкой ручкой, и Валерик сразу подумал о том, что своими тремя зубами Даня уже успел сделать в ложке снизу изрядную щербину.
Лера сказала "во-вторых", когда Даня потянулся губами за первой порцией пюре.
– Во-вторых, я принимаю тебя любым. Но это – вот это – не ты. Ты – совсем другой. А это – какая-то болезнь, которая скоро пройдёт.
– Ты так считаешь? – спросил Валерик.
– Да. Конечно. Иначе зачем бы я стала так говорить?
– А если моя болезнь – часть меня и, значит, тоже есть я?
– Это казуистика. Будь прежним Валериком, и я прощу тебе что угодно.
– А если я захочу, чтобы ты была другой Лерой?
– Это невозможно. Другой Леры нет и не было. Я такая с самого начала. С зачатия. Я – дочь алкоголика и шлюхи.
– Тебе просто нравится так думать. Потому что это легко и всё оправдывает. А мне надоело. Лера, я уезжаю. Вы можете жить тут, сколько захотите, а я поехал. Меня ждут на работе.
– Что, прямо сегодня? – в Лерином голосе чувствовалась холодность, которой пользуются намеренно, когда хотят обидеть.
– Н-нет, – и Валерик, услышав эти холодные нотки, слегка остыл и начал колебаться. – Поеду завтра. Сегодня нет смысла ехать. Поеду завтра.
Он чувствовал себя уставшим и грязным и решил использовать остаток дня для того, чтобы истопить баню и как следует попариться.
Набирая в поленнице дрова для печки, он старался держаться того края, где не было арцирии. Он почему-то знал, что стоит ему увидеть крохотное сплетение желтовато-песчаных щупалец, похожих и на Лерины волосы, и на приторно-сладкие палочки кукурузных хлопьев, и на высохшую дрянь, которая забивается в кухонный слив, как он сразу схватит именно это полено и запихнёт в топку.
Валерик растопил баню. Сидя на дощатом полу, он с наслаждением смотрел, как огонь набрасывается на смятую в комок, похожую на новорожденное тельце фулиго, бумагу, как пожирает тоненькие щепки. Потом занялось толстое полено, и Валерику в лицо дохнуло жаром: сухим, пахучим, банным. Он отодвинулся от топки и, взяв кочергу, захлопнул чугунную дверцу на скрипучих петлях. Следить за печкой всё время было вовсе не обязательно, но Валерик долго сидел на полу, слушал гудение огня и чувствовал, как нагревается маленькая банька.
Потом он вышел в другую, летнюю послеполуденную жару и долго стоял, глядя на чёрный дым из трубы. Просто стоял и смотрел, засунув руки в карманы. Лера с малышом были, кажется, дома. По крайней мере, их не было ни видно, ни слышно.
Потом он долго парился, окатывался холодной водой из-под крана и снова забирался в парилку.
Потом струи прохладной воды текли по его телу, и Валерика окутывали запахи шампуня и мыла – запахи чистоты.
Тут, в бане, наедине с собой, он не стеснялся своего тела, спокойно смотрел в зеркало на широкое, похожее на поверхность луны лицо, на дряблый живот, на толстые нескладные ноги, в которых он почему-то больше всего стеснялся ногтей...
Валерик словно бы отмывался от усталости, ответственности и всего, что начинается на букву "Л", и чувствовал облегчение, будто на нём прежде были килограммы грязи.
Он думал о том, как вернётся в сад и понял, что скучает по привычной летней работе: прополке, поливке, сбору образцов... Там, в саду, Валерика считали мужчиной – пусть даже только тогда, когда надо починить изгородь или притащить камни для декоративной горки. Пусть. Но там всё было знакомо: и сельхозработы, и составление делектуса, и гробики – ящики со стеклянными крышками, в которых зимовали некоторые растения. И многие из них гибли. Это было грустно, но "гробик", как и делектус, и многое другое было словом из тайного языка, который понимали только причастные.
Валерик фыркал, и всё лил и лил на себя прохладную воду.
Ему казалось, что он не будет скучать ни по Лере, ни по Даньке. По крайней мере, первое время.
Валерик вышел из бани, когда жара ещё стояла над землёй душным широким облаком, а солнце уже стало опускаться и сменило безжалостную желтизну на спокойный и насыщенный цвет Лериных волос. Он шёл по тропинке к дому, улыбаясь своим мыслям и время от времени вытирая накинутым на шею полотенцем сбегающие с волос капли.
