— Помню, Ионыч. Как не помнить?
Вездеход тряхнуло.
— Что такое? — возмутился Ионыч. — Откуда на хорошей русской дороге неровности поверхности?
— Это не неровности, это мы серого нечаянно сбили, — ответил Федя. — На дорогу вышел, мертвый придурок.
— Да?
— Кажись, в лепешку его…
Ионыч схватился за живот и засмеялся.
Сокольничий старательно вторил ему: Ха. Ха. Ха.
Тем временем Марик подошел к раскатанному по асфальту Машке. Машка попытался улыбнуться расплющенными губами.
— Убийц… — пробормотал он и стал медленно растворяться.
— Я буду звать тебя Болесвет Хапугин, — прошептал Марик. — Как же так. Столько шли и… забыл слово.
Мертвый мальчишка посмотрел вслед уезжающему вездеходу. Подошел к обочине, наклонился и похлопал ладонью по снегу. Искры входили в мертвое тело мальчика, словно крохотные иголочки. Марик почувствовал небывалый прилив сил; что-то изменилось, и снег зарядил его энергией до отказа. Мальчишка выпрямился и быстро пошел за вездеходом, молясь про себя:
— Забыл слово. Забыл слово. Забыл слово.
Часть третья
Смерть мертвеца
Каждые восемь дней кто-нибудь из моих друзей говорит мне: «Я готов убить ради Родины».
Собственно, вместо «Родины» сюда можно вставить что угодно.
Возлюбленную, друга или сына — это ничего-ничего.
Никто из моих друзей так никого и не убил.
— Вот так, Катерина, и стал наш Федя серым, — по-пьяному добрым голосом сказал Ионыч. — И случилось это ровно год назад. Потому мы сегодня и празднуем этот великий день; в славном городе Пушкино его называли когда-то днем сырости.
— Серости, Ионыч, — поправил сокольничий.
— Заткнись, Федя, — небрежно бросил Ионыч. — И в этот день, Катенька, и в последующий за ним погибла чертова уйма народа.
Катенька хотела спросить, зачем праздновать такой грустный день, но постеснялась испортить торжественный момент.
Сокольничий печально вздохнул, положил в рот добрую ложку гречневой каши с подмерзшим сливочным маслицем.
— Совсем вкуса не чувствую, — пожаловался он. — Отмерли мои вкусовые рецепторы из-за смерти, грусть-то какая.
— Дядя Федя, бедненький! — По Катенькиным щечкам поползли похожие на муравьишек слезы.
— Но хоть наш Федя и стал не такой как все, — степенно продолжал Ионыч, — это не значит, что ты, Катька, имеешь право насмехаться над ним и всячески указывать на его неполноценность.
Сокольничий грустно покивал.
— Что вы, дяденька! — Катенька сложила ладошки ковшиком. — Разве могу я обидеть дядю Федю, пусть даже нечаянно!
— «Фазве мафу я…» — передразнил девочку Ионыч и ударил кулаком по столу. — Не паясничай! Запоминай лучше: в присутствии Федора нельзя произносить такие слова, как «серый», «серенький», «серожопый», «мертвый», «мертвенький», «мертвяк», «мертвец», «мертвожопый»…
— Ладно тебе, Ионыч! — воскликнул сердобольный Федя. — Не будет ничего такого Катенька говорить!
— Заткнись, мертвожопый. — Ионыч нахмурился и продолжал перечислять, загибая на руках пальцы: — Также запрещены все слова, в которых присутствует корень «сер»: например, «сероводород», «ксерокс» и «высерок».
— Я таких слов и не знаю, дядя Ионыч. — Катенька потупилась.
— Теперь-то знаешь, — заметил Ионыч, нацедил в кружку коньяку, заглянцевал сверху водочкой, кинул пару капель перцовой настойки и, перекрестясь, в один присест выдул ядерный коктейль. Собрал глаза в кучу, кое-как сфокусировался на грустном Катенькином лице. Бухнул кулаком об стол:
— И не смей называть Федора нигером, чертовка!
— А что это, дяденька?
— Тебе-то какое дело? Не зови и всё тут!
— Хорошо, дядя Ионыч, — прошептала Катенька.
Ионыч отобрал у Феди початую бутылку пива, как жадная пиявка присосался к гладкому горлышку. Выпил до дна, утер пивную пену с губ.
Сказал с проявляющейся злостью:
— Мы должны уважать национальную принадлежность Федора. Поняла? Пусть у него теперь рожа страшнее, чем моя молодость, а левый глаз почти сгнил — это не причина оскорблять его. Федор сделал свой осознанный выбор: стал мертвожопым. Не нам с тобой винить этого дохлого дебила, Катерина! Не нам! Хоть и хочется, конечно!
— Ионыч, — промямлил сокольничий. — Да разве ж осознанным мой выбор был? За меня серые всё решили…
— Не оправдывайся! — закричал Ионыч и вломил Феде в ухо так, что тот аж со стула свалился. — Это жалко выглядит, Федор… — Ионыч тупо посмотрел на стол. Увидел полную бутылку, обласкал ее мутным взглядом, плеснул в кружку — половину пролил мимо — выпил. — Какие же они все-таки сволочи…
— Кто, Ионыч? — спросил сокольничий, залезая обратно на стул.
— Да серые эти. И ты, тож, кстати, — Ионыч указательным и средним пальцами ткнул Феде в глаза. Сокольничий скривился, но промолчал. — Ути, гнилоглазик ты мой. Мертвечиночка! — Разозлился, шандарахнул кулаком по столу. — Поняла, Катька? Чтоб больше ни слова о серых я от тебя не слышал!
— Так я же и не говорила…
— А ну молчать! — Ионыч кинул в Катеньку соленым огурцом. Девочка ойкнула, схватилась за лоб. — Что ж вы все такие нетакие, — прошептал Ионыч, — относишься к вам по-хорошему, защищаешь вас, заботишься, а благодарность где? Где благодарность, я спрашиваю? — Ионыч поднялся, схватил Катеньку под мышки, поднял. Смотрел на нее с яростью, а она смотрела на Ионыча ласково и улыбалась. — Почему так? — спросил Ионыч.
— Что, дяденька?
— Вижу тебя, улыбку твою дурацкую, и убить хочу. Почему так, Катерина?
Девочка молчала.
— Что-то есть в тебе этакое, и это этакое выводит меня из себя, — пьяным голосом сказал Ионыч и рыгнул, обдавая Катеньку водочным смрадом. — Вон рядом дохлый вонючий козел, а меня из себя выводишь именно ты. Почему, Катерина? — ласково спросил Ионыч.
— Не знаю, дяденька, — прошептала Катенька. — Я всё делаю, чтоб вам угодить, стараюсь, честное слово. Не знаю, почему вы недовольны, но обещаю, — ее глазенки засверкали, словно росинки на изумрудном лугу, — обещаю, что буду стараться еще лучше! Я так хочу, чтоб вы стали счастливы после всех тех бед, что с вами случились, дяденьки! И я попытаюсь изо всех сил, — она закрыла глаза и прошептала: — Я сделаю вас счастливее!
Ионыча передернуло. Он поставил Катеньку на пол, замахнулся кулаком:
— Ах ты, бл… — и покатился по полу. Опрокинул табуретку и замер между треснутыми ножками, выпучив глазищи на сокольничего. Федя потирал зардевшее щупальце и виновато глядел в сторону.
— Ты че? — просипел Ионыч.
— Ты это… — Сокольничий почесал щупальцем гниющий глаз. — Не матерись при ребенке, хорошо, Ионыч? Это единственное, что я не переношу: когда при ребенке матерятся.
Ионыч молчал. Катенька вдруг заревела — по-детски, навзрыд:
— Дяденька, что же вы… зачем? Из-за меня, да? Из-за меня? Христом богом молю, не деритесь больше, уж лучше меня отлупите! Вы ведь друзья, столько вместе пережили, а тут… из-за мелочи ведь! Сущей мелочи! Дяди! Дяденьки! Как же так?!
Ионыч молча смотрел на Федю. Сокольничий виновато глядел в сторону.
Ионыч пробормотал, вставая:
— Радио, что ли, включу.
Подошел.
Включил.
Радиоведущий К’оля бодро напомнил:
— Итак, сегодня минул ровно год с того момента, как исчез город Пушкино, а вместо него образовалась некромасса в несколько километров диаметром, которую не берут ни огнестрельное оружие, ни химикаты, ни специально обученные переговорщики.
Ионыч стукнул кулаком по приемнику. К’оля пискнул и замолчал.
— Врет, — сказал Ионыч. — Врет, собака: завтра годовщина дня, когда город исчез.
— Перепутали Ионыч. — Федя вздохнул. — Никакого доверия средствам массовой информации.
— Спать пошли, — глухо произнес Ионыч. — Спать нам пора.
И они пошли спать.
За окном из-под сине-черного небесного одеяла выпирала сумасшедшая луна. Каплями прокисшего молока свисали звезды. Ухая, полетел филин. Врезался в дерево и упал в туче холодных сухих перьев. Проткнул головой ледяную корку, наглотался снега, еле выбрался и, бурча на птичьем, полез в свою уютную нору. По-шакальи захихикали мертвецы, наблюдавшие за филином с вершины круглого сугроба. Посмеялись и пошли обратно в свою некромассу.
И опять воцарилась тишина: противная, как капли в нос.
— Как видишь, Катенька, преступников и убийц наказывают далеко не всегда, — сказал Ионыч, посасывая кислое пивко. — Именно поэтому сегодня мы празднуем двухлетие Фединого превращения в мертвяка.
— Я думаю, что нас так и не вычислили из-за нападения на Пушкино, — сказал Федя, ковыряясь ногтем в гниющем глазу. — И буря помогла. Списали, небось, на серых всё: они, мол, и Владилена Антуановича умертвили и вездеход его угнали.
