— И что теперь?
— Шиш теперь. Всему театру твоя баба свинью подложила.
Утром следующего дня еще в фойе театра его встретила Телефон. Не скрывала, что ждет именно Абдуллу. В руках держала главную газету страны.
— Читай, твоя обожаемая опять отличилась!
На первой странице напечатано: «Открытое письмо нашему высокочтимому Великому Яшули, пожизненному главе нашего государства».
Абдулле сделалось нехорошо. Открытые письма у него, по старой памяти советских перестроечных лет, перекликались с бунтом, обличением, яростной правдой в глаза. Не в Туркменистане, конечно, здесь и тогда была тишь и благодать. Но московские газеты и журналы читали и обсуждали все…
— Плюнь мне в глаза, если это не Таган подсуетился! — тараторила Телефон. — Понял, что кресло под ним зашаталось!
Абдулла опомнился. Имя Тагана сразу же вернуло к реальности. Таган пишет открытое письмо! Очень смешно.
Устроившись здесь же, в кресле, Абдулла приступил к чтению.
«Это письмо — выражение благодарности, которая переполняет мое сердце. Мне выпала честь создать на сцене образ Вашей дорогой матери. Когда я узнала об этом, над моей головой воспарила птица счастья. О такой роли ни одна артистка в мире не может мечтать ни во сне, ни наяву! А потом навалился груз ответственности: предстать перед народом в образе Святой Матери! В силах ли артист, обычный человек, подняться на такую высоту? Я поняла, что не выдержу, если не найду глубоко идейного решения творческой задачи. И оно пришло. Я поняла, что в этом образе мне надо слить воедино священную любовь Великой Матери к своему ребенку с безграничной любовью к Вам туркменского народа. Разумеется, нам всем, творческому коллективу Туркменского драматического театра, можно лишь мечтать о создании образа, который соответствовал бы нравственной чистоте и жизненным принципам Великой Матери. Сказывается разлагающее влияние советской эпохи, отрицавшей национальные традиции народа. За наши оплошности мы просим у Вас и народа прощения и понимания.
Наше театральное искусство вступило сейчас на светлый путь, предначертанный в Вашем учении о национальной культуре. Сегодня мы очищаемся от наследия прошлого, мешающего достижению национального своеобразия. Даю слово, что не буду жалеть своих сил и способностей, чтобы быть достойной оказанной мне высокой чести.
Джемал Ишанова,
заслуженная артистка Государственного драматического театра».— Ну как? — спросила Телефон.
Абдулла пожал плечами. Что тут можно сказать? Когда нет идеала и веры, никто ничего не стесняется. Есть общий обман, называемый идеей. А где обман — там интересы. Каждый живет своими интересами. В конце концов, Джемал тут ни при чем. Таган спасает себя. И в то же время спасает спектакль, театр.
Абдулла остановился перед дверью Джемал в нерешительности — а вдруг у нее кто-то есть? Раз уж дело дошло до покаяний и просьб о прощении на страницах главной газеты, наверняка ведутся какие-нибудь разговоры-переговоры. Абдулла прислушался. Вроде бы тихо.
Дверь открыла Джемал. Вид домашний — сиреневый шелковый халат, волосы распущены по плечам.
— Это ты?
Удивилась. Лицо добродушное, ни страха, ни тревоги.
— Не ожидала?
— Тебя точно не ожидала. Проходи.
— Одна, что ли, была?
— Да одна, я все время одна, ты разве не знаешь про это?! А сегодня Гуллеру к сестре отправила, сказала: «Забери эту девушку, хоть на какое-то время избавь меня от ее ворчания!»
Низенький столик у дивана заставлен бутылками с вином и шампанским, фужерами, рюмками. В воздухе чувствуется сигаретный дым, хотя кондиционер работает исправно — Абдуллу овеяло прохладой.
— Хороший человек приходит к накрытому столу! — засмеялась Джемал и опустилась на диван. — Садись в кресло, на диване тебе нельзя, а то опять уснешь!
Теперь Абдулла разглядел, что щеки ее порозовели — наверно, от шампанского. Да и в голосе не только добродушие, но и некоторая взвинченность. В ее положении у любого нервы на взводе. Не позавидуешь.
На краю столика лежала газета. Та самая, сегодняшняя.
— Читал, наверно? — спросила Джемал, заметив его взгляд.
— Читал.
— И как? Наверно, решил: «Ну и шустрая эта Джемал, кто б мог подумать?»
— Да ничего я не решил, с чего ты взяла…
— Только что с этого кресла встал Таган. И это вино он принес. Сказал, что обмываем мое письмо в газете. Давай и мы с тобой обмоем. Бери чистый фужер! И наливай побольше, ты не юный джигит, который на смотрины пришел, а я — не девушка, которая собирается за тебя замуж. Пей, пока сюда муллы не пришли — тогда будем сидеть над молитвенником, трезвехонькие. В паранджах, а не в джинсах.
Абдулла пытался что-то вставить, но Джемал перебила:
— Послушай, сегодня я буду говорить, ладно? Хорошо, что ты пришел, больше-то мне и сказать некому. Думаешь, если бы мы поженились — жили бы счастливо? Да, если бы ты был чиновником, а я как баба сидела дома. Я верю, что так нам бы жилось хорошо. Предполагать и верить легко — никакой ответственности. Но браки между двумя артистами?! Для меня это все равно что браки между однополыми — меня тошнит, когда об этом по телевизору говорят, из какой-нибудь заграницы… Артисты! Два человека, которые всю жизнь заучивают и говорят со сцены чужие слова! Нет, это ужас! Ты хороший человек, пусть и судьба твоя будет такой же хорошей, как ты сам, — других слов у меня нет, Абдулла-джан!
Джемал стукнула фужером по фужеру Абдуллы, залпом выпила, откинулась на спинку дивана и уставилась в потолок. Глаза заблестели слезами.
— Заплакать хочется. Мы, бедные артисты, стараемся изо всех сил, выжимая слезы на сцене. И слезы наши такие же дешевые, как мы сами. Могла бы сейчас поплакать, на душе стало бы легче. Разве не должна выходить грязь из души вместе со слезами? «Эй, мир распутный, провались, разрушься!» Три века назад Махтумкули говорил так, не прося свободы слова. А нам сначала кто-то должен дать ее, а мы потом будем смелыми, да? Этот народ недостоин Махтумкули. Вместо того чтобы честно признаться, что мы трусы, мы говорим, что у нас нет свободы слова. Представь, что нам разрешают — и что будет? Так я тебе скажу — мы друг друга начнем обливать грязью днем и ночью! Упаси нас бог от свободы трусливых!
Абдулла аж вздрогнул. Свобода трусливых! Как будто Белли Назар отчеканил.
— Помнишь, как мы смотрели спектакли и фильмы из Москвы, ждали оттуда газет и журналов? Страдали, что у нас гласность не такая, как в Москве. Туркмены и тогда были ущербными, а сейчас они кто — инвалиды?
Таган приходил обмыть победу! Хорошо хоть прощения просил, что от моего имени статейку тиснул и меня даже не предупредил. Говорит, ни секунды времени не было, говорит, он спас меня! Говорит, вот-вот появится Указ Великого Яшули о присвоении мне звания народной артистки…
Волосы закрывали лицо Джемал. Как русалка. Абдулле казалось, что Джемал сидит на берегу стремительной реки, а его уносит течение, кружит в водоворотах, и берег Джемал тоже кружится и отдаляется.
— Указ! — истерически засмеялась Джемал. — После того как Он опозорил меня на весь свет! Сейчас каждая шалава в Ашхабаде перемывает мне косточки! Радуются, кричат друг дружке: «Ты слышала, эту сучку Джемал выкинули из дворца, как последнюю шлюху!» И потом читают мое письмо в газете и хохочут! А потом еще и Указ будет!
Абдулла жалел ее, понимал, в какие невыносимые тиски страха и уязвленного самолюбия она попала. И выхода — никакого. Но жалость была не горячей, а холодноватой, отстраненной.
— А я ведь придумала реплику в спектакле, от которой Он заплакал. Ее уже в текст включили!
— Да? — заинтересовался Абдулла.
— В сцену, где я рожаю. Таган хорошо придумал, поставил длинную радиозапись с криками, с плачем ребенка. А потом вдруг возникла пауза. И я закричала первое, что пришло в голову: «Народ, слушай! Этот ребенок родился на ваше счастье!» Тут зал поднялся и повернулся к Великому Яшули. А он тоже встал и заплакал, искренно заплакал. Я подумала тогда: эти слезы смягчат его сердце. Он не знал матери, не знал материнской ласки, и поймет, что рожден матерью, и в сердце его проснется доброта. Проснулась! После этого обошелся со мной, как с прислугой-подстилкой! Из-за каких-то поганых джинсов! Ты понимаешь, не мог потом передать, чтобы мне и Тагану сделали замечание. Нет, на глазах у всех унизил и растоптал! И кого? Актрисочку беззащитную! Бабу жалкую… И это — Великий Вождь?! Великий воин и предводитель исконно воинственных храбрых туркменов?! Тьфу! Ты знаешь ведь, у меня хахаль есть, на таможне работает. Он однажды, по пьянке, рассказывал, как там над бабами-челночницами издеваются, деньги у них вымогают. Одну женщину заподозрили, что она в желудке пакетики с героином провозит. Заставили воду пить литрами, чтобы рвоту вызвать. Героина не оказалось, а бедняжка там же, на таможне, умерла от разрыва сердца. Я ему кричу: «Вы бы ловили тех, кто героин тоннами провозит!», а он сидит, улыбается. И знаешь, как зовут его? Мердан! Храбрый! А его заместитель — Арслан! Лев! Вот какие у нас туркменские мужчины — баб унижать львы! Наливай!
