Позже, когда непоправимое уже случилось, из дворца были срочно высланы отряды — разыскать Медею, они искали и Лиссу, которая тоже исчезла, подвергли допросам с пристрастием немногих из оставшихся в живых колхидцев, чтобы выбить из них тайну местопребывания обеих женщин. Но те как сквозь землю провалились, хотя, казалось бы, за городскою стеной хоть день-деньской шагай — и то жилья не сыщешь. Теперь вот рьяно ищут пособников обеих беглянок, которые, быть может, увезли их верхом на лошадях, словом, делают хоть что-то, лишь бы только не признавать собственного бессилия и невозможности отомстить за погибель царской дочки. А еще — потому что хотят в зародыше уничтожить легенды, которые уже на все лады перепевает суеверный люд: будто сама богиня Артемида унесла их на своей запряженной змеями колеснице в самые безопасные края, в небесные кущи.
Бедняжка Глаука. Это было в тот самый день, когда изгнали Медею. Я сидел как пришибленный в одной из дворцовых галерей. В своем жгучем презрении ко всему, что связано с царским домом, я не обратил внимания на крики женщин, доносившиеся со двора. И встрепенулся, лишь когда увидел Меропу, старую государыню, которая, опираясь на своих служанок, еле живая, тащилась через двор прямо к колодцу, вокруг которого суетилась горстка вопящих женщин. Потом я увидел, как эта горстка расступается, увидел трех рабов, которые тянут на веревке из колодца что-то необычно тяжелое, фигуру, всю в белом, — Глауку.
Безжизненное тело положили к ногам царицы, та опустилась на колени и прижала голову дочери к своему материнскому лону. И так застыла, надолго, и по двору постепенно расползлась тишина, какой я здесь еще не слыхивал. Мне показалось даже, что-то вроде скорби по всем жертвам, павшим на слепой стезе неразумия человеческого, кроется за этим молчанием. Потом в этой тишине я увидел Ясона — он шел через двор пошатываясь, будто его оглушили. Никто на него даже не оглянулся. Теперь, говорят, он день и ночь валяется под полусгнившим остовом своего корабля, за ненадобностью вытащенного на берег, а Теламон, его старый товарищ, худо-бедно снабжает его едой и выпивкой. Иногда, в ночи, я думаю, что ему тоже не спится, что, вероятно, и его глаза обшаривают сейчас черное небо и взгляды наши, быть может, встречаются где-нибудь в созвездии Ориона, которое в этом месяце стоит в зените. На Ясона я не в состоянии злиться. С таким противником, как Акам, где уж ему тягаться.
Этот теперь полный хозяин положения. Это он огласил заключение о смерти Глауки, которого теперь под страхом смерти обязан придерживаться каждый: Медея якобы послала Глауке пропитанное ядом платье, такой вот жуткий прощальный подарок, и когда Глаука его надела, яд сжег ей всю кожу, отчего бедняжка, вне себя от жгучей боли, в поисках спасительной остуды, и бросилась в колодец.
Однако дворец — место непростое, там сотни ушей и сотни уст, а каждые уста шепчут свое. Так вот, уста брошенной в самое глубокое подземелье и строжайше охраняемой служанки бедняжки Глауки нашептали кое-что другое: что это белое платье, которое было на Медее в день праздника Артемиды, она незадолго до суда действительно передала Глауке в подарок, сказав, пусть, мол, это будет ее свадебное платье, и пожелала царевне счастья, а Глаука со слезами ее за это платье благодарила. Только потом, когда Глаука после суда домой вернулась, после того, когда приговор уже был вынесен и изгнание Медеи приближалось, она на глазах с каждым часом становилась все беспокойнее. Начала бродить по дворцу и заползала в самые отдаленные уголки, где ее с трудом находили, дабы водворить обратно. Ясона ни за что на свете видеть не желала, а от Креонта отшатнулась чуть ли не с ужасом. Разговаривала только сама с собой, очень быстро и невнятно. Словом, совсем была не в себе, и непонятно, что она воспринимает, а что нет. От еды с явным отвращением отказывалась. О том, что происходит за стенами дворца, ей никто не рассказывал, это строжайше запрещено, однако у нее, должно быть, какое-то свое чутье было, так что в день, когда Медею по городу вели, Глаука, вся в слезах, металась по своей комнате и руками размахивала, а потом велела принести ей белое свадебное платье и, несмотря на увещевания служанки, надела. Только после этого она вдруг совершенно успокоилась, словно поняла, что ей теперь делать, в очень разумных выражениях сказала служанке, что хочет выйти во двор немного подышать воздухом, чему все, кто был к ней для охраны и присмотра приставлен, разумеется, только обрадовались. Так что она пошла во двор, за ней служанка и несколько стражников, она вела их очень хитро, кругами, незаметно приближаясь к колодцу. И вдруг — два быстрых шага, и она уже на краю. А следующий шаг — уже в пустоту, в пропасть. Говорят, ни звука не проронила.
Царя с тех пор никто не видел, он вроде бы в самом дальнем из своих покоев сидит и только Акама к себе допускает. Дни его сочтены. За его спиной уже идет борьба за его наследство. Меня это не волнует. Мне даже не любопытно, что еще такого Акам придумает для усиления своего влияния. Он, конечно же, первым делом постарается стереть память о недавних событиях. Пресбона и Агамеду, своих пособников, он уже из города сплавил. Вход в пещеру, где захоронена Ифиноя, с гибели которой все и началось, приказал замуровать. Меропа, престарелая государыня, теперь под домашним арестом. Всякий, кто был свидетелем неприглядных дел Акама, теперь вправе трепетать за свою жизнь. И я тоже. В тот день, когда бедняжка Глаука нашла свою смерть, он мне ясно дал это понять. У гроба мы стояли друг против друга. Что-то в моем взгляде заставило его содрогнуться. Меня пока что защищает эта его дрожь, а еще — мое равнодушие к собственной судьбе. Меня защищает то, что я вижу людей, в том числе и Акама, насквозь, и именно потому, как ни странно это звучит, не представляю для них опасности. Поскольку я не верю, что я сам или кто-либо другой может их изменить, я не стану соваться в убийственные жернова, которые они вращают. Нет, я сижу у себя, пью вино, которое мы с Медеей пили, и из каждой чаши отплескиваю несколько капель в память об умерших. Мне довольно смотреть на исчислимые перемещения звезд и дожидаться, когда тиски боли мало-помалу ослабнут. Уже скоро настанет утро, город начнет пробуждаться всегда с одними и теми же движениями, одними и теми же шумами, и так будет всегда, что бы ни случилось. Люди в своих утлых жилищах обратятся к повседневным заботам, ночью кто-то из них успел зачать ребенка, так оно и должно быть, для того они и живут.
Но нет, что-то там сегодня иначе, чем обычно. Толпа людей движется из храмового города. Я подхожу к перилам. Вот они уже столпились на площади, явно в победном настроении. По какому поводу торжество? От них исходит гул, как от роя потревоженных пчел. У меня взмокли ладони, что-то тянет меня вниз, к этим людям. В них все еще какое-то беспокойство, они не в силах разойтись, сбиваются в кучки и славят самих себя за то, что они совершили. Толпа колышется, я перебегаю от одного сборища к другому, хочу понять, о чем они говорят, — и боюсь понять. Так было надо, слышу я то и дело со всех сторон. Давно уже было ясно, что терпеть дольше нельзя. Только сделать никто не решался, вот и пришлось им.
Сквозь пелену перед глазами вижу я нового поверенного Акама, разбитного, хитрого малого, сквозь буханье собственного сердца слышу, как он, подойдя, спрашивает, что случилось, но так, словно уже все знает. Толпа на миг замирает, потом слышно много голосов сразу:
— Кончено дело. Им каюк.
— Кому? — спрашивает малый.
— Деткам, — слышится в ответ. — Пащенкам ее проклятым. Мы избавили Коринф от этой заразы.
— И как же вы их? — спрашивает малый с заговорщической миной.
— Камнями! — ревет толпа. — Как и положено!
Солнце встает. Как сверкают в первых утренних лучах гордые башни моего города…
Мужчины, отлученные от таинства рождения жизни, видят в смерти некое вместилище, которое, раз уж оно поглощает жизнь, кажется им могущественней самой жизни.
Адриана Каварера. Платону вопреки
Медея
Мертвы. Они их убили. Забили камнями, говорит Аринна. А я-то думала, их жажда мести пройдет, как только я уйду. Плохо же я их знала.
Меня Аринна не узнала, зато узнала Лиссу, свою мать, по родимому пятну на сгибе локтя. Как же она испугалась… Здешняя жизнь сильно изменила нас. Пещера. Беспощадное солнце летом, холод зимой. Лишайники, жуки, мелкие зверушки да муравьи — вот и вся наша пища. Мы стали бесплотными тенями наших прежних лет.
Мы, самонадеянные слепцы. Говорили о наших детях как о живых. Воображали, как они взрослеют из года в год. Видели в них наших грядущих мстителей. А оно вон как: не успела я выйти за стены города, а их уже убили.
Какой изверг прислал сюда Аринну? Ужели это боги вздумали преподать мне такой урок, чтобы я снова в них поверила? Смех да и только. Я теперь выше этого. Сколько бы ни ощупывали они меня своими жуткими присосками, они не найдут во мне ни тени страха, ни тени надежды. Ничего, ровным счетом ничего. Любовь разбита, и даже боль кончается. Я свободна. Не ведая желаний, вслушиваюсь в пустоту, которая заполняет меня всецело.
