Ознакомительная версия.
— А я и не боюсь… Чего мне вас бояться? Я, между прочим, способами защиты владею. А вы кто? Ее муж или просто прислужник?
О, какая смелая эта Люся. А с виду не скажешь. С виду — воробышек воробышком. Правда, походка пацанская, чуть вразвалочку, но это уже для демонстрации скорее. И слово какое смешное выдала — прислужник! Сказочное какое-то, ребячье!
— Ну, и как ты здесь оказалась, Люся? Через ворота с шестом перепрыгнула?
— Нет, что вы… Я со стороны леса пришла, потом через калиточку. Там же у вас калитка в заборе.
— Так она ж закрыта! На замок!
— Ой, чего там, закрыта… Вместо замка звездулинка какая-то приделана, руку в щель просунь да открой. А у меня рука тонкая, как веточка, всего и делов-то.
— А… Понятно. Значит, надо на заметку взять, замок хороший поставить.
— Ага, давайте… Чтоб не ходили тут всякие, не мешали спокойно жить. Она ведь очень спокойно живет, правда? Хорошо ей, да? Ночами крепко спит, совесть не мучает? Живет и живет себе, горя не знает, правда?
Чем дальше Люся выкрикивала в сумерки свои странные вопросы, тем выше поднимался ее голосок, пока не дошел до самой высокой слезной ноты:
— А можно, я ей в глаза гляну, а? Очень мне интересно, какие у нее глаза? Как вообще на белый свет глядят, нормально? Совестью не гноятся, нет?
Все, иссякла вопросами, расплакалась. Затрясло всю, как осинку на ветру.
— Пойдем-ка мы, Люсь, в беседку. Сядем, поговорим нормально. Пойдем, я тебе воды налью. А может, вина? Тебе лет-то сколько, Люся?
— Двадцать… два…
— Ну, ничего, нормально. Стакан сухого вина не повредит, наоборот, нервы расслабит. Садись вот сюда, в это кресло. Успокаивайся.
— Нет, а где?
— Валентина Ивановна чуть позже придет. А пока ты мне можешь рассказать, чем она тебя так обидела? Может, вместе и разберемся.
— Да не меня она обидела… А парня моего, Данилу.
Люся тихо захлюпала, согнувшись закорючкой в кресле и отвергая жестом протянутый стакан с вином. Саше захотелось подойти, погладить ее по голове, вытереть слезы с милого кукушачьего личика, но он не решился, вдруг девчонка не поймет его порыва. Стоял, ждал молча.
— Мы с Данилой уже год вместе живем, в гражданском браке, вот! Любовь у нас, понятно?
— Да, Люсь, понятно. Любовь — это хорошо. А что случилось-то? Чем Валентина Ивановна твоего Данилу обидела?
— Обидела — мягко сказано. Она ему всю жизнь испортила. Он, когда после детдома вышел, сразу в плохую компанию угодил. Да и немудрено, он же такой был. Подранок. Никому не верил, только мне одной верил. Я его в нормальную жизнь тащить начала, комнату сняли, жили, все хорошо было. Я его очень люблю, понимаете? Он же хороший, умный, только душой раненый. А все эта сука… Нет, ну вот скажите мне! Зачем ребенка из детдома брать, мамой себя называть, а потом сдавать его обратно? Она что, не понимала, что душу ему навсегда сломала? Раз, как палку, душу-то! Зачем?!
— Погоди, Люся, я не понял… Это Валентина Ивановна твоего Данилу забрала из детдома?
— Ну да!
— А потом обратно сдала?
— Да!
— Погоди… А когда это было?
— Ну, давно… Ну и что с того? Такое же не забывается, это же на всю жизнь, как вы не понимаете-то? Она ему жизнь сломала, характер сломала, потому он такой… расхлябанный весь! Уж я-то знаю… А теперь он вообще под следствием, его бывшие друзья очень ловко подставили! А он не сопротивляется, понимаете? Говорит, что ему уже все равно… И мне не верит. Говорит, что я тоже его предам. Ну почему, почему?!
Саша не успел ничего ответить — на пороге беседки белым изваянием выросла Валентина. И сразу пауза образовалась тяжелая, какая бывает в грозу, в промежутке между сполохом молнии и раскатом грома. И снова Саша подумал отстраненно, совсем не в тему: зачем она носит это белый халат? Понятно, что дорогой, изысканно шелковый, но — зачем?..
— Саш, это что такое? — строго обратилась к нему Валентина, показывая на Люсю, будто это была случайно забредшая в беседку кошка или собака. — Откуда это здесь взялось?
— Это Люся, девушка Данилы. Она вообще-то к тебе пришла.
— Я спрашиваю, как она здесь оказалась? Ты зачем ее впустил?
— А меня никто не впускал, я сама пришла! — звонко заговорила Люся, поднимаясь из кресла. — Пришла, чтобы в твои наглые глаза посмотреть! Что, скажешь, Данилу Антонова не помнишь, да?
— Да кто ты такая? В чем, собственно, дело? — пожала плечами Валентина, бросив на Сашу короткий досадливый взгляд.
— Кто я такая? А я жена Данилы! Пусть и гражданская, но все равно жена. И я Данилу дождусь, какой бы срок ему ни дали. А на тебе будут черти в аду плясать, поняла? Потому что это ты Данилу сломала, из-за тебя он такой. Поиграла, как пупсиком, и бросила. Ты думаешь, он забыл, да? Помнишь, как он умолял не отправлять его обратно, на коленях перед тобой ползал? Знаешь, как в детдомах к возвращенцам относятся? Ты не знаешь, зато я знаю! Чего стоишь, губами трясешь, сказать нечего?
Саша глянул на Валентину — у той и в самом деле губы тряслись. Лицо было багровым, глаза сверкали в сумерках — то ли гневом, то ли непролитыми слезами. Неужели… слезами? Ведь если правда, что говорит эта девочка…
Валентина вдруг всхлипнула, втягивая в себя воздух, откинула руку назад, показывая пальцем в проем беседки, проорала натужно, еще больше побагровев:
— Во-он! Пошла вон отсюда! А ну, быстро пошла, пока я полицию не вызвала! Вон, я сказала! Саша! Выстави ее немедленно, что ты стоишь, как истукан?
Он не сдвинулся с места, лишь усмехнулся про себя — жаль… Жаль, что Валины глаза гневом блестели, а не слезами. Очень жаль. Хотя… Надо было сразу гнев и предполагать. Смешно на Валины слезы надеяться, выдавать желаемое за правду.
— Да уйду я, уйду, не ори! Надорвешься, кишки выпадут! — проходя мимо, насмешливо произнесла Люся. — Глянула в твои бесстыжие глаза и уйду. Живи теперь с моим взглядом, пусть навсегда в тебе останется. А выставлять меня не надо, я сама, через калиточку. Замочек потом не забудьте новый сообразить.
Это уже в его сторону — про замочек. Почему-то Саша кивнул машинально — ладно, соображу, мол. А Люся уже бежала по газону к забору, вскоре ее голубая ковбойка растаяла в сумерках.
— Нет, что за наглость, а? — рухнула Валя в ротанговое креслице, и оно скрипнуло под ней надрывно. — Как она сюда попала вообще?
— Тебе ж объяснили — через калитку.
— А чего ты так отвечаешь?
— Как, Валь?
— Ну, с вызовом… Будто обвиняешь меня. Что она тебе тут наплела, а?
— Валь, скажи… Это правда? Только одно слово — правда или нет?
— Да тебе-то какая разница, правда или не правда. К тебе это вообще отношения не имеет. Дай мне лучше сигарету, не видишь, меня трясет? Вон там, в шкафчике, есть сигареты, кто-то из гостей оставил. В мангале от уголька прикури.
Он проделал все молча, сел напротив, смотрел, как она жадно втягивает в себя дым, как дрожат пальцы, нервно сжимающие сигарету. Ждал. И чувствовал, как ее злит это ожидание. Наконец Валя заговорила тихо, будто пересилила себя, сдалась:
— У меня тогда была тоска, Саш… Как-то навалилось все сразу — и тоска, и одиночество, и усталость. Такая была депрессия — жуть. На работе еще туда-сюда, а домой приходила, и выть хотелось, на стены от тоски прыгала. Думала — зачем, для кого это все? Я даже не помню, в какой момент мне эта мысль в голову пришла — дай, думаю, возьму приемыша, вроде как сын будет, родная душа. Осчастливлю сироту, человеком сделаю, все ему дам — и сытую жизнь, и шмотки, и образование заграничное. Ну, ты же меня знаешь — если задумаю чего, пру вперед, как танк, мне сразу надо, чтобы вынь да положь! Ну, и поперла… Разведку боем провела, на хорошую взятку не поскупилась, обстряпала дело. Другие годами ходят, а я — в шесть секунд! Чиновницы из опеки, помню, впереди паровоза бежали, подолом дорогу по очереди мели, самого качественного ребенка на усыновление оформили. Ну, в смысле здоровья, развития там всякого… Нет, не обманули, конечно, он и впрямь хорошим пацанчиком оказался. Нервный немного, это да… В школе говорили — талантливый, оттого и ранимый да такой болезненно впечатлительный. Да, все поначалу хорошо было… А только, знаешь, не пошло у меня. Не знаю… Депрессия отпустила, что ли. На работе устаешь как собака, дома сорвешься на него, а он сидит, молчит, прямо в душу смотрит, как перепуганный звереныш. Да, не выдержала я этих взглядов, Саш, а что делать? Думаешь, приятно себя Карабасом-Барабасом ощущать? Ну нет во мне нежности материнской, хоть убей!.. Может, к своему родному и была бы, а тут. В общем, он мне мешать стал. Надоел. Договорилась по-тихому с теми же чиновницами, чтобы без огласки, опять же за деньги. Они его в самый лучший детдом отправили. Каждому своя судьба на роду написана, Саш. Ну, чего молчишь, скажи хоть что-нибудь. Осуждаешь меня, да?
Последний вопрос прозвучал с вызовом, с ноткой агрессивной насмешливости. Он молчал, не знал, что ответить. Да, мол, осуждаю. А толку? Все равно ж не услышит… И не поймет. Тем более она от него наверняка поддержки ждет как от близкого человека. Как от своего мужчины, наконец.
Ознакомительная версия.
