Но, положа руку на сердце, даже будь они ровесниками, зарождение каких-то отношений между ними меня бы не обрадовало. Хотя дело опять-таки не в том, кто к какой расе принадлежит. Я думаю о его образовании и жизненных перспективах. А о чем тут может идти речь, если в семнадцать лет он полный рабочий день вкалывает на конюшне?
Пожалуй, всякий родитель на моем месте чувствовал бы то же. Но если дойдет до откровенного объяснения, я лучше буду напирать на разницу в возрасте. Иначе совсем тошно.
Я задумываюсь, не переговорить ли мне с работниками, но пока не понимаю, как это лучше сделать. Луис снует повсюду, но если уж говорить с кем-либо, то лучше с Пи-Джеем. Вот только вряд ли стоит вызывать его в офис. Это привлечет к нашему разговору нежелательное внимание. Я ведь рассердилась на Еву, а не на ребят…
В итоге я им так ничего и не говорю.
Сегодня мне трудно сосредоточиться. В голову без конца лезут посторонние мысли, не очень конкретные, но гнетущие.
Древний царь Мидас, говорят, обращал в золото все, к чему прикасался. Ну а я, похоже, делаю наоборот. Куда ни ткни, я оставляю за собой полосу разрушений. Мой брак… моя дочь… положение дел на конюшне, которой я самонадеянно взялась руководить…
И конечно, постоянная тень папиной болезни. Мысль о ней я задвинула в самый дальний уголок сознания. Связала по рукам и ногам, завернула в брезент и завалила бетонными блоками… А она все равно то и дело выползает наружу, точно плохо установленная стиральная машина. Приходится обращать на нее внимание, хотя бы затем, чтобы снова запереть в темный чулан…
С некоторых пор я волнуюсь за Мутти. Ей очень тяжело приходится, и это сказывается, хотя внешние признаки почти неуловимы. Волосы она по-прежнему скалывает в тугой — пулей не прошибешь — пучок, но они потускнели, лишились былого блеска. И лицо изменилось. На нем до сих пор очень мало морщин, потому что Мутти всю жизнь почти не давала работы мимическим мышцам. Однако теперь я вижу глубокую печать усталости, чуть ли не отрешенности, и это пугает меня. Мутти ведь у нас валькирия. Мы привыкли, что ее нельзя победить.
В общем, я из кожи лезть готова, только чтобы она не узнала, до чего я довела конюшню.
* * *
Все утро я пытаюсь залатать зияющие дыры в нашем бюджете. Физически это выражается в приеме грузовиков, нагруженных фасованными опилками. Потом я помогаю Карлосу и Пи-Джею растаскивать их по денникам. Количество мешков приводит меня в состояние, близкое к панике. Мне уже мерещится, что оттуда вываливаются не опилки, а деньги, готовые безвозвратно пропасть. Мы вытряхиваем в каждый денник по два мешка, да и то слой подстилки получается, на мой взгляд, недостаточно толстым…
Я всерьез подумываю, а не оставить ли лошадей на пастбищах, пока не прибудут опилки от нашего обычного поставщика, но это кажется нереальным. Люди приезжают на занятия — и что же, в поле их отправлять ловить коней для урока? Стоит жара, все начнут жаловаться, а я после истории с Берманами очень трепетно забочусь о клиентах…
Наверное, если пораскинуть мозгами, мы могли бы отвести пять денников — и каждый день ставить туда лошадей на смену. Но от одной мысли о том, как все это организовать, у меня начинает болеть голова.
Я говорю конюхам, чтобы при уборке не выскребали из денников всю подстилку, а только запачканные места… и вижу, как качает головой Пи-Джей. Нет, он не то чтобы возмущен, его вид гласит скорее: «Господи, до чего довела!»
Я притворяюсь, будто ничего не заметила, и удаляюсь в офис — проверить соглашения с теми, кто заказывал особую подстилку для своих лошадей. Потом отпускаю по третьему мешку в их денники. Еще не хватало, чтобы от нас последние клиенты разбежались!
Вскоре после полудня прибывает большой фургон с сеном. Древняя развалюха, в высоту больше, чем в ширину, каким-то чудом не опрокидывается на повороте. Когда этот рыдван проползает мимо дома, мое сердце отчаянно бьется и я только молюсь: «Боженька, сделай так, чтобы Мутти не видела. Боженька, ну пускай она там чем-нибудь занимается и не смотрит в окно…»
Их кровопийца-хозяин сам не явился, но я все равно ворчу, в особенности когда доходит до вручения чека. Если повезет, его люди вернутся к нему и расскажут, как «порадовала» последнего клиента грабительская сделка. Хотя, конечно, он, скорей всего, отмахнется. Ему все равно.
Ну а у меня на душе кошки скребут. Денежки наши тают, точно мороженое под солнцем.
* * *
Я сама себя наказываю за то, что сорвалась на подручных кровопийцы. Помогаю загружать сено на чердак.
Работа нудная и тяжелая. Битых три часа мы совершаем одни и те же движения. Мануэль перебрасывает кипу Фернандо, тот — мне. Я закидываю ее на конвейер, а наверху кипу принимает Луис. Он швыряет ее Пи-Джею, Пи-Джей — Карлосу, ну а тот с помощниками все укладывает на хранение.
Раз за разом я нагибаюсь, просовываю пальцы под веревку, выпрямляюсь, бросаю колючую тяжелую кипу… И все это — на беспощадной жаре, под обжигающим солнцем. Уже через двадцать минут сенная труха набивается мне в волосы, в ноздри и, что самое скверное, в лифчик. Руки болят, я вся в поту, и пахнет от меня далеко не фиалками…
Мы трудимся молча. Ну и хорошо. Цифра, которую пришлось указать на чеке, ввергла меня в отчаяние. Теперь я пользуюсь возможностью разработать план боевых действий.
Я буду осторожной и бережливой. Я на время откажусь от патентованного глистогонного. Я велю расковать задние копыта всем школьным лошадям. А там подвалят задатки от новых клиентов. Плюс фокус с кредитками, который я придумала накануне… Тогда, может быть, ко времени выплаты налогов наше положение хоть немного выправится. Вот бы как раз тогда Мутти выбрала момент проверить, как идут дела в «Датском королевстве»…
* * *
Вечером лошади приходят в необъяснимое возбуждение. Задрав хвосты, поднимая густую пыль, они галопом носятся по выгулам. Земля твердая и сухая, так что скоро все затягивает непроницаемая пелена. Туча получается впечатляющая, все останавливаются поглазеть.
Я понятия не имею, что могло их встревожить. Ветер? Или резкая смена иерархических отношений в табуне после того, как оттуда забрали лошадей Берманов? А может, одна какая-нибудь испугалась неизвестно чего, а у остальных сработал стадный инстинкт?..
Как бы то ни было, оба табуна так носятся по загонам, что у меня дух захватывает, когда они приближаются к забору. Я успеваю навоображать себе сломанные доски и острые щепки, вонзающиеся в тела лошадей. Однако табун всякий раз меняет направление — весь целиком, словно стая птиц.
Гарру не миновало общее помешательство, хотя от табуна меринов его отделяет прочная изгородь. Он галопом пролетает из конца в конец своего загона, останавливается так резко, что едва не садится на задние ноги. Развернувшись, он рысит вдоль забора и ржет, обращаясь к табуну на той стороне. Он высоко несет хвост — в точности как Гарри когда-то. В эти мгновения он так похож на него, что у меня сердце замирает. Мне уже доводилось видеть, как он паникует, как в страхе взвивается на дыбы, пытаясь удрать…
Но таких движений, как сейчас, он пока еще не показывал.
Он крутится туда-сюда, он гордо красуется и бьет копытами оземь. Он так раздувает ноздри, что мелькает их алая глубина. И до того знакомо выгибает шею, что смотреть на это мне попросту больно. Он по-настоящему великолепен.
И так грязен, что полосок на шкуре не разглядишь.
Десятью минутами позже он у меня стоит возле наружной коновязи для мойки, а я окатываю его из шланга.
Струя бьет сильно, на меня летят брызги. Я ополаскиваю ему спину, и вода течет по рукам и в рукава футболки.
Я вожу шлангом из стороны в сторону, и Гарра танцует на развязках, шлепая в луже полосатыми копытами и вздергивая голову. Вода собирается во впадинке у него на спине, скатывается по ребрам. Серые полосы шерсти постепенно обретают должную белизну.
Когда я принимаюсь умывать ему морду, Гарра оттопыривает губы, пытается пить из шланга. Меня это смешит, и я держу струю так, чтобы ему было удобнее ловить ее в воздухе.
Из открытого манежа появляется Жан Клод, он ведет Бержерона. Я не сразу замечаю его и чуть не окатываю струей.
— Эй, эй! — Он едва успевает увернуться.
— Я нечаянно, — извиняюсь я.
Я утираю лоб тыльной стороной кисти. На сапог падает клок пены.
— Все в порядке, — говорит он, отступая.
Какое-то время молча, внимательно разглядывает нас и вдруг спрашивает:
— Ну и чей конь теперь «плюшевый»?..
У меня на глаза тотчас наворачиваются слезы. Вместо ответа я дружески хлопаю Гарру по мокрому плечу.
— Неплохой результат для такого короткого срока, — говорит Жан Клод, указывая рукой на пастбище и потом на Гарру. — Любовь, терпение и время. Я и сам в точности…
