Пластинка кончилась, и с медвежьей шкуры, коротко всхлипнув, поднялся Алик Неяркий.
– Искьюз ми, я на минутку в ванную, зубы почистить. Афанасий подползал ко мне по другой шкуре, шептал
слюнявой пастью:
– Что, Академик, загрустил? Жрать хочется? Вот ведь жизнь собачья – в Москве после десяти куска хлеба не сыщешь, верно? Небось на Западе-то стоит только хлопнуть в ладоши, тут же тележка с хот-догом подкатит, нет? Ты в какую страну сейчас оформляешься?
– В Жопляндию, – сказал я, – а потом в Новую Мудею со столицей в Верзохе, слыхал?
Афанасий доверительно положил мне голову на колени. В полутьме лицо его приобрело чуть ли не античные очертания.
– Мания преследования, вот что губит нашу интеллигенцию, – вполне добродушно сказал он. – Не можем сплотиться. Я вот тебя на прямую спрашиваю – когда развалится весь этот бордель?
– На мой век в нем блядей хватит.
– А я надеюсь – через годик-другой полыхнет. У тебя не такой оптимистический прогноз, а? Небось не меньше пяти лет даешь, верно? Слушай, Академик, правда, что сегодня на Пионерском рынке кто-то из наших переворачивал лотки и выкрикивал лозунги?
– Правда, – сказал я и остановил ногой катящуюся мимо нас по полу четвертинку водки. – Правда, но не совсем. Это было не на Пионерском рынке, а на Белорусском вокзале, и тот бедолага кричал не лозунги, а «караул», потому что попал под железнодорожный ресторан «Митропа».
– Подробности, подробности! – воскликнул Афанасий, но я нажал опустошенной четвертинкой на его кадык, и тогда он смиренно затих.
Заиграла новая пластинка. Перголези. Гости сползались по медвежьим шкурам смотреть на редкое зрелище – удушение стукача в его собственной квартире.
У одной из дам задралось тронутое молью макси-платье, и открылся ноздреватый милейший зад пивницы Софьи Степановны. Рядом с плохо обработанной и слегка подванивающей головой полярного великана лежала голова киноведа в зеленых очках и с волчьей улыбкой грузчика Кима. Да уж не присутствует ли здесь весь наш популярный «Мужской клуб» в роли духовной элиты? Да уж не присутствует ли здесь некто… Да, присутствует! Голова полярного великана смотрела на меня презрительно и страшно, словно капитан Чепцов на Толю фон Штейнбока. Капитан Чепцов! Алиса, ты помнишь? Алиса, спаси меня, я вспомнил его имя! Алиса, беги, теперь уже близко, здесь за сопкой… сбрось свои бахилы – снег не проглотит тебя!
Алиса Фокусова стояла одна на фоне зеленоватого морозного окна, молчаливая и спокойная, как будто действительно нашла короткое спасение в бараке Третьего Сангородка. Она одна, и мне нужно сделать лишь малое усилие, чтобы забрать ее, пока не подошли муж и очередной любовник, ну сделай малое усилие, ну встань, отбрось все эти рожи, ну, но тут в морозный квадрат вошли муж и любовник, и вся троица отвернулась – они слушали музыку Перголези!
Скрипнула дверь ванной, и выплыла тройка Неяркого – он сам, Тандерджет и Зойка-дура, жующая лошадиную дозу сен-сена.
– Ты его дави покрепче, друг, – сказал мне Алик, имея в виду горло Афанасия. – Если сам не справишься, придем на помощь.
– Он еще спеть должен, – возразил я. – Пой, Восемь На Семь, самое свое любимое, самое заветное!
Афанасий откашлялся и грянул хором, далеким и грозным, как сто Кобзонов и полсотни Хилей:
А ты улетающий вдаль самолет
В сердце своем береги,
Под крылом самолета о чем-то поет
Кусок самолетной ноги.
– Ну, теперь вы оба в полном поряде, – сказал Неяркий и приколол нам на грудь значки своего спортклуба. – Хеппи флай, чуваки! Берегите концы – на юге сифиляга гуляет!
Мы пошли по плохо освещенному стеклянному коридору, за стенками которого выплывали из дымной мглы вздыбленные хвосты огромных самолетов. Поджарые торсы «тупо-левых» и увесистые животы «антоновых» казались в ночи столь целесообразными, что могли бы вполне и не летать, просто стоять здесь для явления «ночной аэропорт», ибо не может наше время обойтись без массовых галлюцинаций.
– Вот скотина этот Алик, – пробурчал Патрик. – Проколол мне кожу своим идиотским значком.
– Мне тоже, – сказал я. – Впрочем, мне совсем не больно.
– Мне тоже не больно, но противно. Шутка в духе Яна Штрудельмахера. Клянусь, я отвечу на нее, когда придем в лагерь под стены Данцига.
Я быстро взглянул на Тандерджета, но он как будто ждал этого взгляда и кивнул мне с очень серьезной миной.
– Тебе кажется, что Алик из нашего отряда тех лет?
Передо мной в закатном мареве появились каски мерно шагающих солдат и их плечи, навьюченные барахлом из ограбленного Магдебурга, я видел и нашего князя, плывущего верхом в голове колонны, но никакого Яна Штрудельмахера я не помнил.
– Я не помню Яна. Века запылили мою память.
– А между тем ты шлепал за ним, почитай, два года, пока шведские кирасиры не разнесли его на куски в бою под Кольцами.
Тут передо мной возникли широченная спина и вороненые наплечники, мешок с полузадушенными индюшками и соболиное боа герцогини Плуа, ржавый арбалет, татарская сабля и просмоленная косичка на кожаном воротнике.
– Вспомнил! Ведь он служил прежде в пиратском флоте и носил косицу, от которой пахло ворванью!
– То-то, – кивнул Патрик, довольный. – Это и есть твой Алик Неяркий, не кто иной.
Посадка в ночной самолет проходила мирно, уютно, пассажиры поднимались по трапу, позевывая, разговаривали чуть ли не шепотом, свет в самолете был притушен, и стюардессы тоже позевывали.
И все-таки нашлась одна тетка, которая начала базарить в глубине салона:
– Это неуважение ко всем нам! К остальным! Босые, видите ли, в самолет! Надо дружинников вызвать! Мужчины, куда вы смотрите?
Голос этой тетки был и мне очень знаком, а Патрик, тот просто весь заострился в сторону голоса, задрожала его небритая щека.
– Это она, она… лидер партии Народного Единства из Бечуаналенда! Мне страшно, Джо! Как она попала в самолет? Куда мы летим, Джо?
– Спокойно, спокойно, я не Джо, а она не лидер, просто какая-нибудь администраторша из торговой сети. Садись, старик, сейчас полетим, и тебе молочка горячего принесут.
Я обнял друга за плечи и усадил его в кресло, а после, чтобы отвлечь его, попросил рассказать, как он отомстил за глупую шутку Яну Штрудельмахеру.
Патрик вдруг безудержно расхохотался, размазывая грязные слезы по лицу.
– Недобрый случай свел нас с этим шакалом в одной баскетбольной команде. Мы приехали играть финальную пульку в Сан-Диего и разместились в мотеле на берегу океана. Жара была неслыханная даже для тех мест, и этот скот Ян все время дрых в своей койке. Однажды я пригласил ребят в его номер и засунул ему в трусы живого лангуста. Вообрази, обычно он говорил «доброе утро» своему недремлющему истукану, а тут из трусов вылезает чудовище с клешнями. Ты не смеешься, Джо? Тебе противно? Понимаю! А что прикажешь делать с этими хамами? Скоты, грязные мужепесы, только и ищут козла отпущения. В Дананге у нас был один тихий мальчик-санитар, так ему каждый вечер обязательно кто-нибудь ссал в койку. Вообрази, Джо, после отвратительной шутки с лангустом меня стали уважать в команде. Вот тебе человек, вот тебе его натура! Волку ведь не придет в голову глумиться над товарищем! Помнишь, мы говорили с тобой об этом на Плевательнице? Когда-то мне казалось, что хотя бы там человек меняется, хотя бы из-за слабого тяготения, но однажды я увидел, как Раек засунул Суаресу кусочек мыла в систему жизнеобеспечения, а потом катался по полу от смеха, глядя на судороги товарища. Тогда я понял, ничего не изменится, даже если мы обживем Юпитер. Всю жизнь меня сопровождают жестокие идиотские розыгрыши! Я не могу больше, Джо! Не могу терпеть! Я не удивлюсь, если даже ты засунешь мне сейчас гвоздь под задницу, а стюардесса подаст мне, вместо молока, стакан разведенной известки. Что это такое, Джо? Сатанизм? Победа зла над добром, торжество нечистой силы? Вряд ли! Небось и дьяволу стыдно за людей из-за этих мелких гадостей!
Задыхающаяся, клокочащая английская речь с задних кресел стала привлекать пассажиров, на нас оборачивались. Того и гляди, вместо Крыма мы окажемся в милиции. Я закрыл Патрику глаза и рот ладонями:
– Спи, спи, дружище. Он все еще рычал:
– Fuck, fuck, fuck yourself… fuck myself… fucking world, – но все тише и тише.
Наконец зажглось табло – что-то насчет курения или привязывания, насчет привязывания недокуренных окурков или выкуривания незатянутых ремней. По проходу прошла стюардесса, говоря со смехом:
– Кто здесь босой, товарищи? Там мамаша одна беспокоится.
Люк еще не закрыли, и в нем стояло небо темно-синего серебра, и плыло молчание, как вдруг… Вдруг, естественно, послышались догоняющие крики, отбивающийся крик пьяного мужчины, забухало по трапу, и в самолет ворвался собственной персоной Алик Неяркий, весь в слезах. Обычно невозмутимое лицо центуриона теперь было похоже на физиономию тетки Параскевы, у которой тесто убежало. Такие метаморфозы в хоккее, между прочим, возможны. Защитник Рагулин, например, когда «ледовая дружина» проигрывает, становится похож на пилота тридцатых годов Гризодубову.
