Да ни хера там нельзя рассмотреть.
— Простите, Эвелина, можно вас прервать?
— Да, конечно, Доброслав Мирославович.
Доброслав прикрывает раскосые глаза. Втягивает плоскими ноздрями воздух.
— Эвелина, девочка, у вас кончился пластилиниум?
Эвелина смущена.
— Э-э. Да. Но я думала…
— Нет-нет, все хорошо, ваши черепки выглядят, как бы это сказать, минималистически убедительно. Вы понимаете меня?
— Честно говоря… Пожалуй, нет. Да, точно, нет.
— Вы очень способная ученица, Эвелина.
Знойная сучка!
— Все свободны на сегодня, — объявляет Доброслав.
Ученицы и единственный ученик, как его? Не важно, покидают зал собраний. Как минимум на месяц. Кроме Эвелины.
— Да, Доброслав Мирославович. И это приятно.
— Что, Эвелина?
— Быть вашей способной ученицей, вы прекрасный учитель.
— Спасибо. Присядьте. Здесь не слишком… уютно, и все же…
— Очень уютно. Мне так нравится, когда вы употребляете такие… уютные слова. Уютно… Да. Что вы хотели сказать?
Эвелина посасывает трубочку миксера, но что там втекает в кровеносные сосуды складной рыжеволосой сучки… Бог весть.
— Я хотел бы поговорить с вами об истории. Ведь я историк, Эвелина.
Как бы ввернуть «бог весть»? Ладно, проехали.
— Я слушаю вас Доброслав Мирославович.
— Что есть история?
— Что?
— Нет, это я вас спрашиваю: что есть история?
— Моя курсовая работа кажется вам слабой?
Сладкая, пахнущая потом, чернилами, туповатая сучка.
— Возьмите, ну, биологию, психологию, астрологию, субысторию, политику — это история?
— Да.
— А почему?
— Я не прошла? У меня есть две недели на переподготовку, и я… — Нервничает, сладкая, теребит сенсор миксера, будто я не вижу. Ой, какая сладкая…
— Хотите чаю?
— Чаю?
— Ну, да. — Учитель наливает воды в электрический чайник, щелкает выключателем, чайник начинает утробно побулькивать, его прозрачное тело чуть заметно содрогается, пузырьки пара поднимаются и лопаются на поверхности, пока Доброслав высыпает в стакан чаинки заварки. Включает сухой дождь и музыку. Девушка вскидывает брови.
— Быдляк.
— Быдляк? Вы имеете в виду… массовое историческое сознание? Социум?
— Вы понимает меня с полуслова, Эвелина. Быдляк, единая и единственная реальность. И ее надо полюбить, Эвелина, полюбить по-настоящему, потому что…
— Но я еще не решила окончательно, хочу ли я стать историком…
— Спасибо за откровенность. Кем же вы собираетесь стать?
Во, пошло говно по трупам, как говорили в молодости. Нет, по трубам, кажется. Ну да, по трубам, при чем здесь трупы? Пора покупать новый миксер, этот не мешает ни хера или мешает какую дрянь — так и подохнуть недолго.
— Даже и не знаю… Нет, не знаю. Но у меня же еще есть время подумать, не правда ли?
Улыбается, более благожелательно, чем того требует ситуация. Или я выдаю желаемое за действительное?
Учитель давит на выпуклый плюсик кнопки Креатив, аминокислотная смесь проникает в желудок по тонкой соломинке, несется в мозг, будоража отдел АЗ передней доли правого полушария.
Он встает, приносит две прозрачные чашечки заваренного чая. Девушка отстраняет соломинку, прихлебывает.
— О чем я?
— О том, что я — плохой историк.
— Этого я не говорил. Ваша реконструкция дарвинизма на планете археоптериксов — образчик в высшей степени органичного исторического мышления. Но станете ли вы историком-профессионалом? Бог весть.
— Да-да, бог весть. Нет, я не уверена. Общение с вами тем не менее уже является мне в некотором смысле наградой.
Эвелина улыбнулась откинулась в кресле, шелковый рукав блузки упал, пикантно обнажив спираль фиолетовых опухолей, спускающуюся от запястья к локтю. Доброслава опять затошнило — на этот раз от последней волны молодежной моды, к которой ему уже, видимо, не адаптироваться никогда. Эвелина сверкнула глазом, поправила рукав, скрывший плод месяцев косметических курсов.
— А можно вопрос?
— Разумеется, Эвелина.
— В каком году было Наполеоновское нашествие?
— Странно. Я вновь чувствую себя на экзамене. Наполеоновское нашествие?
Жмет на Память. Но цепочки памяти Хоффмана (или Хартмана?) не заработают, пока не прекратится действие тетра… неважно, пока будет работать лишь ассоциативная память, а от нее мало толку.
— Наполеоновское нашествие пришло в Россию в 1812 году. Горела Москва.
— К чему вы клоните, Эвелина?
— Вы же были на курсах повышения квалификации, общались с физиками, но вы не знаете или не помните о поджоге Москвы, об уланах, Денисе Давыдове…
— Я должен оправдываться?
— Да нет же! Вы не помните об этом потому, что вам это не интересно. Потому что вы историк боговой милостью, как говорили когда-то, и вы мыслите исторически. Мне же бывает иногда интересней не конструирование фактов, а сами факты. Быть может, я… зануда.
— Вы? Полноте. Быть может, вы просто плохо информированы. Вы романтизируете физическое мышление, а ведь, по сути, современная физика, возьмите хоть ту же физическую археологию, соревнование миксеров. Вы бы посмотрели на эти лица, распираемые спесью. Ведь по сути… техногенное быдло с мозгами, распухшими от модной дряни, изобретенной таким же собратом физиком с разъеденными катализаторами клеточными мембранами! Факты! Вы шутите! Они уже сами путают, где факт пятой виртуализации, а где шестой, где след, а где след следа, а где след следа следа. А где…
— Вам плохо? Вы побледнели.
Черт. Опять передавил, кажется. Сначала не шло, а может, казалось, что не идет, о-о, что-то нехорошо. Мутит. Чертово старье, все, надо покупать новый миксер. И чтоб прямо в вену, как сейчас делают.
— Доброслав Мирославович!
— У-y. Нет, ничего страшного, сейчас пройдет.
Отхлебывает чаю.
Молчат.
Что она так на меня смотрит?
— Я плохо выгляжу?
— Что вы! Я… любуюсь. Вам так идет эта бледность!
И вдруг она кладет ладонь ему на коленку. Робко перебирает пальцами. И так же внезапно, будто спохватившись, отдергивает руку.
O-о, сладкая…
— Да, вы правы. Мы стали зависимы, мы и двух шагов не в состоянии сделать без этих миксеров… чертовых миксеров.
— А они ведь и запрещенные катализаторы себе в мозг гонят, я вам говорю. Человечество ждет скорый крах. Да и человечество ли это?
— Крах?
— Ну, в смысле скорый конец.
— А можно задать вам личный вопрос?
— Хм.
— Я понимаю, что ставлю вас в неловкое положение, но… строгость законов в нашем злосчастном субдомене компенсируется невозможностью их исполнения.
— Эвелина, я не собираюсь стучать на вас в соответствующие органы. Задавайте личный, любой.
— Вы даос?
— Нет.
— Извините. Продолжайте, пожалуйста.
Эвелина откидывается в кресле, обнажая запястье, поправляет рукав, краснеет, молча сосет соломинку миксера.
Хе-хе. Что продолжайте? Доброслав жмет на Душевность.
Глаза их встречаются. Учитель кашляет в кулак, отводит глаза, не выдержав взгляда бесстыжих, безлинзовых глаз.
Кхе-кхе. Он жмет на Душевность снова, потому что ничего не смешалось через соломинку идет воздух.
— Вы такой милый, Доброслав Мирославович…
Она вновь кладет ладонь на его колено, на этот раз решительно, и убирать ее не собирается.
— Я… я…
— Я знаю, вы сейчас нажимаете Нежность…
— Я… я не знаю, как мне сказать… я…
— …а ваш миксер сломался, потому что его давно пора бы выкинуть и купить новый, но вы не можете этого себе позволить потому что вы…
Я… я…
Жмет на Душевность, хотя и так понятно, что ничего не выйдет.
— Оставьте вы его в покое, Доброслав Мирославович, или возьмите мой, если…
В голове учителя бушует испорченная физиками химия, мышцы деревенеют, слова путаются.
— Да погодите, идите же сюда…
Учитель судорожно встает, выхватывает из кармана пульт миксера, вырывает из воротника соломину и, швырнув на пол, топчет в ярости. — Проклятая рухлядь! — кричит он, прыгая на остатках устройства, выплясывая какой-то нелепый танец на глазах слегка опешившей аспирантки. Наконец в изнеможении падает на колени, тело его обрушивается на журнальный столик, сотрясаясь рыданиями.
