Конечно, мнение Бинга ничего не значит. Он не понимает изобразительного искусства, у него нет знания истории искусств, лишь способность оценивать то, что видит. Когда она показала ему репродукцию картины Курбе Происхождение Мира, его глаза широко раскрылись, а когда она показала ему похожий образ женских интимных частей в одном из ее журналов, его глаза опять раскрылись широко, и ей стало очень горько при виде человека, совершенно нечувствительного эстетически, человека, не знающего никакой разницы между смелым революционным произведением искусства и, ничтожной по смыслу, средненькой непристойностью. Несмотря на это, ее воодушевил его энтузиазм, и она была поражена своим радостным чувствам, когда слушала его хвалебные речи. Образованный он или нет, реакция Бинга при виде ее рисунков была честной и подлинной — он действительно был тронут ее работами, он не мог перестать говорить о том, какими честными и мощными они были — и за все годы ее рисования никто никогда не говорил с ней так, никогда.
Доброжелательность, исходившая от Бинга той ночью, придала ей дополнительной смелости, чтобы задать ему вопрос, тот вопрос, вопрос, который она не смела задать никому с тех пор, как Алис отказала ей прошлым месяцем. Не захотел ли бы он позировать ей? Зеркала и двухмерные изображения помогли ей достичь сегодняшних результатов, сказала она, но если она решилась добиться чего-нибудь в ее исследованиях человеческой фигуры, ей обязательно придется работать с живыми моделями, с трехмерными людьми, с живущими и дышащими людьми. Бинг, похоже, был очень польщен ее просьбой, хотя и с видимым сомнением на лице. Речь не идет о прекрасности тела, сказал он. Конечно, нет, ответила она. Ты воплощаешь себя, и от того, что ты не хочешь быть никем, а лишь собой, ты не должен бояться.
Они выпили два бокала вина, если быть точнее, одну бутылку на двоих, и затем Бинг снял свою одежду и сел на стул у стола, а она расположилась на кровати, сев по-турецки, с альбомом в руках. Удивительно, но он, похоже, совсем не боялся. Пухлое тело и все остальное, выпирающий живот и толстые ляжки, заросшая волосами грудь и широкие, жирные ягодицы, он сидел спокойно, пока она рисовала его, не выказывая ни малейших знаков дискомфорта или стыда; и через десять минут работы над первым скетчем, когда она спросила его, как он себя чувствует, он сказал, что прекрасно, он верил ей, он даже не представлял, насколько ему было хорошо от того, что кто-то рассматривал его. Комната была небольшой, не более четырех футов между ними, и когда она впервые начала рисовать его пенис, ей пришло на ум, что она уже смотрит не на пенис, а на член, что слово пенис больше подходило к рисованию, а член — для того, что было от нее на расстоянии четырех футов, и, честно говоря, она должна была признаться, что у Бинга был привлекательный член, не длинный, не короткий, чем у всех виденных в ее жизни, но толще, чем у большинства, крепко сложен и без всяких особенностей или пятен, первоклассный экземпляр мужского достоинства, не то, что обычно называется карандашным (где она услышала эту фразу?), но словно округлая чернильная ручка, плотная пробка для любого отверстия. На третьем рисунке она попросила его, если бы он смог поиграть с самим собой, и она смогла бы увидеть, как он изменится, когда встанет, и Бинг сказал, что нет проблем — позируя для нее возбуждало его — и он ничего не имеет против. На четвертом рисунке она попросила его помастурбировать, и вновь он охотно повиновался, но на всякий случай спросил ее, может, она также снимет свою одежду и позволит присоединиться к ней в постели, но она сказала, нет, она лучше останется в одежде и продолжит рисование, но если в самый последний момент он захочет встать со стула, подойти к кровати и кончить ей в рот, она не будет возражать.
После этого было еще пять занятий. Те же вещи случались все пять раз, но они были лишь не более, чем короткими перерывами, небольшими подарками друг другу в пространстве нескольких минут, и затем работа продолжалась. Это была честная договоренность, кажется ей. Ее рисунки улучшились из-за Бинга, и она убеждена, что ожидание того, что он кончит ей в рот, помогает поддерживать его интерес в позировании, по крайней мере, сейчас, по крайней мере, в ближайшем будущем, и хоть у нее нет никакого желания снять свою одежду перед ним, их отношения приятны ей. Она бы лучше рисовала Майлса, конечно, и если бы Майлс был бы тем, кто позирует для нее, а не Бинг, она не задумываясь скинула бы свою одежду для него и позволила бы ему делать, что бы он ни захотел, но этого никогда не случится, она это сейчас знает, и она не должна позволить этому разочарованию сбить ее с правильного курса. Майлс пугает ее. Его власть над ней пугает ее, как и все, что было страшного в ее жизни, но при этом она не может перестать желать его. А Майлс желает девушку из Флориды, он без ума от девушки из Флориды, и когда девушка появилась в Бруклине, и она увидела, как Майлс смотрел на нее, она поняла, что это конец всему. Бедная Эллен, бормочет она, разговаривая с никем в пустой комнате, бедная Эллен Брайс, которая все время теряет из-за кого-то, не жалей себя, продолжай рисовать, пусть Бинг продолжает кончать тебе в рот, но раньше или позже ты покинешь Сансет Парк, этот обшарпанный домишко исчезнет и позабудется, а жизнь, которую ты живешь здесь, растворится в прошлом, ни один человек не вспомнит, что ты была здесь, даже ты сама, Эллен Брайс, и Майлс Хеллер исчезнет из твоего сердца, как ты исчезла из его сердца, никогда в нем и не побывав, никогда не побывав ни в чьем сердце, даже в своем.
Два — лишь эта цифра чего-то стоит. Один противостоит реальности, скорее всего, но все остальные — сплошная фантазия, карандашные линии на чистой белой бумаге.
В воскресенье, четвертого января, она едет в гости к своей сестре, и одного за другим она берет на руки голенькие тела своих близнецов-племянников Никласа и Бруно. Какие мужественные имена для таких крохотулек, думает она, лишь два месяца от роду, и все еще впереди у них в этом мире, расползающемся по швам; и, пока она держит их обоих в своих руках, она поражена мягкостью их кожи, гладкостью их тел, когда прижимается к ним шеей и щеками и чувствует младенческую плоть ладонями и обнаженными предплечьями; и вновь она вспоминает фразу, повторяющуюся в ее голове с того момента, как пришла к ней в голову прошлым месяцем: странность живого бытия. Только подумай, говорит она своей сестре, Ларри вставляет в тебя свой член какой-то ночью, и девять месяцев спустя появляются эти два маленьких человечика. Какой тут смысл, а? Ее сестра смеется. Таковы правила, дорогая, говорит она. Несколько минут удовольствия, и тяжелая работа после этого до конца жизни. Затем, после короткой паузы, она смотрит на Эллен и говорит: Вообще-то да, нет никакого смысла, никакого смысла вообще.
Возвращаясь домой в метро тем же вечером, она размышляет о своем собственном ребенке, о ребенке, который не был рожден, и спрашивает себя, был ли это ее единственный шанс или наступит еще время, когда в ней снова начнет расти ребенок. Она берет тетрадь и пишет:
Человеческое тело не может существовать без другого человеческого тела.
Человеческому телу необходимо, чтобы кто-то его касался — не только маленькие человеческие тела, но и большие человеческие тела.
У человеческого тела есть кожа.
Каждые понедельник, среду и четверг она едет на метро в Манхэттен на ее работу в ПЕН-центр по адресу дом 588 на Бродвее, чуть южнее Хьюстон Стрит. Она начала работать здесь прошлым летом, оставив свой пост в Куинс Колледж, потому что та работа требовала от нее слишком много часов и не оставалось времени на диссертацию. Английский язык для отстающих и для первокурсников, всего два класса, но пятьдесят студентов, пишущих одну работу в неделю, и затем три обязательные личные конференции с каждым студентом в каждый семестр, всего сто пятьдесят конференций, семьсот бумаг для прочтения, исправления и оценки, подготовка к уроку, рисовать листы для чтения, изобретать интересные задания, удерживать внимание студентов, хорошо одеваться, долгий путь в район Флашинга и назад, и все это за оскорбительно низкую зарплату без бенефитов, зарплата меньше положенной государством (она однажды подсчитала, сколько она получала в час), что означало — зарплата, которую она получала за работу, которая мешала ей основной работе, была меньше той, чем она могла получать, работая на мойке автомобилей или переворачивая хэмбургеры. ПЕН тоже платит недостаточно, но она отдает им только пятнадцать часов в неделю, и ее диссертация вновь продвигается, и она верит в работу этой организации, единственная группа защитников прав человека в мире, посвятивших себя исключительно защите писателей — писателей, посаженных за решетку несправедливыми правительствами, писателей, проживающих под постоянной угрозой смерти, писателей, запрещенных к печатанию, преследуемых писателей. ПЕН. Писатели и издатели, эссеисты и редакторы, романисты. Они могут платить ей лишь двенадцать тысяч семьсот долларов в год за ее работу не на полную ставку, но когда она она входит в здание № 588 на Бродвее и поднимается в лифте на третий этаж, по крайней мере, она знает, что не тратит свое время впустую.
