Эти недели показались Мэри кошмаром. В этот короткий промежуток времени она видела все как есть на самом деле, без иллюзий: себя саму, Дика, их отношение друг к другу и к ферме, их будущее. Она взирала на все это честно и прямо, видела одну лишь истину без тени ложной надежды. В мрачном настроении, отчетливо различая свое будущее, Мэри неотрывно следовала за Диком и наконец перестала лезть с советами и пытаться заставить его руководствоваться здравым смыслом. Это было бесполезно.
О Дике она теперь думала со спокойной нежностью. Ей было приятно позабыть о ненависти и обиде, которые она испытывала к мужу, и начать относиться к нему покровительственно, подобно матери, которая знает о слабостях собственного ребенка, знает о том, что послужило их источником, и отдает себе отчет, что она в них не виновата. Мэри взяла за привычку брать подушку, относить ее в тень кустов, садиться на нее, хорошенько подоткнув юбки, смотреть, как в траве ползают насекомые, и думать о Дике. Она представляла его стоящим посреди большого красного поля, среди огромных облаков — одинокую, обдуваемую ветром фигуру в мятой шляпе и висящей мешком одежде — и гадала, как люди могут рождаться на свет без той самой жилки решимости, без стального стержня, цементирующего личность в одно целое. «Дик такой милый, такой милый!» — устало повторяла она себе. Он был самим воплощением достоинства, не имея ни одной отталкивающей черты. И Мэри поняла, прекрасно поняла, заставив себя посмотреть правде в глаза (сумев это сделать, пребывая в этом состоянии спокойной нежности к Дику), как долго он, мужчина, терпел от нее унижения. При этом со своей стороны он ни разу не попытался унизить жену: да, он выходил из себя, но не пытался нанести ответный удар. Он был таким милым! И оставался при этом размазней. Ему не хватало того самого стержня. Неужели он всегда был таким? Мэри, право, не знала. Она вообще знала о муже очень мало. Он был единственным ребенком, и его родители умерли. Насколько она догадывалась (Дик никогда не рассказывал об этом), его детство прошло в предместьях Йоханнесбурга и было не столь несчастным, как ее, хоть ему тоже приходилось жить затянув потуже пояс. Он как-то со злостью обмолвился, что его матери пришлось много вынести, и от этих слов Мэри почувствовала родство их душ: Дик, точно так же как и она, любил мать и возмущался поведением отца. Став взрослым, Дик перепробовал много профессий. Он служил на почте, работал кем-то на железной дороге и, наконец, устроился в муниципалитет проверять водомеры. Затем он решил стать ветеринарным врачом, проучился три месяца, понял, что не потянет, и, подчинившись внезапному порыву, перебрался в Южную Родезию, чтобы стать фермером и «жить, как он пожелает».
И вот этот достойный, но неисправимый человек стоял на своей земле, принадлежавшей до последней песчинки правительству, и смотрел, как работают его туземцы, тогда как она, Мэри, сидела в тени и взирала на мужа, великолепно понимая, что он обречен и не имеет ни малейшего шанса на успех. Но даже теперь ей представлялось невероятным, что такой хороший человек оказался неудачником. Тогда Мэри вставала с подушки и подходила к нему, преисполненная решимости предпринять еще одну попытку.
— Слушай, Дик, — как-то сказала она голосом, в котором робость причудливо сочеталась с твердостью, — слушай, мне тут в голову пришла одна мысль. Давай в следующем году подготовим под поля еще сто ярдов, а потом засеем все чем-нибудь одним, скажем кукурузой, чтобы получить по-настоящему большой урожай. Давай вместо того, чтобы выращивать дюжину культур за раз, все до последнего акра засадим кукурузой.
— А если в следующем году кукуруза не уродится?
— Да ты вроде бы и так особых успехов пока не добился, — пожала плечами она.
Глаза Дика покраснели, лицо приобрело ожесточенное выражение, а две морщины, пролегавшие от скул к подбородку, сделались глубже.
— А что мне еще делать? — закричал он. — Как мне подготовить под поле еще сто ярдов? Тебе легко говорить! Где я тебе работников найду? Мне их не хватает даже на то, что сейчас есть. Я больше не могу позволить себе покупать ниггеров по пять фунтов за голову. Я должен полагаться только на добровольцев. А они больше не приходят, и это отчасти и твоя вина. Из-за тебя я потерял двадцать лучших работников — они ушли и больше не вернутся. Они сейчас где-то бродят, а ферма страдает, и все из-за твоего характера, черт бы его подрал. Их уже можно не ждать, они знают, как теперь у меня с ними будут обращаться. Вместо того чтобы прийти ко мне, они отправятся в город, где будут околачиваться без дела.
Потом он вспоминал о старых обидах, и монолог переходил на другую тему. Дик начинал проклинать правительство, попавшее под влияние любителей ниггеров из Англии, правительство, которое теперь не может заставить туземцев обрабатывать землю, не может даже отправить грузовики и солдат, чтобы привезти их фермерам силой. Да правительство никогда не понимало, какие сложности испытывают фермеры! Никогда! Потом Дик обрушивался на самих туземцев, которые не хотели работать как следует, а только наглели, и так далее. Он все говорил и говорил, с жаром, с яростью, с горечью, с силой непоколебимой, словно небеса и смена времен года. Это был голос белого фермера, который, казалось, выступал перед самим правительством. Однако в порыве негодования он забыл о планах на следующий год. Погруженный в собственные мысли, расстроенный, Дик вернулся домой, где сорвался, обругав слугу, воплощавшего в тот момент для него всех туземцев, доставлявших Тёрнеру невыносимые страдания.
Мэри очень за него беспокоилась, насколько она вообще могла беспокоиться в том состоянии онемения, в котором находилась. На закате усталый и раздраженный Дик возвращался с ней домой, садился на стул и курил одну сигарету за другой. Теперь он стал заядлым курильщиком и покупал только местные сигареты. Они были дешевле, однако из-за них Дик постоянно кашлял, а пальцы на две фаланги пожелтели. Дик беспокойно ерзал и дергался в кресле, словно напряженные нервы никак не позволяли ему расслабиться. Ну а потом он обмякал и неподвижно сидел в ожидании ужина, после которого мог наконец пойти спать.
Однако в такие моменты заходил слуга и объявлял, что Дика хотят видеть работники, либо из желания получить разрешение на отлучку, либо еще по какой-то причине, и тогда Мэри замечала, как лицо мужа снова принимало напряженное выражение и он опять начинал беспокойно ерзать. Создавалось такое впечатление, что сам вид туземцев сделался теперь для него невыносимым. Дик орал на слугу, требуя, чтобы тот выметался вон, оставив его в покое, а работникам передал, чтобы они убирались обратно, к чертям, в поселение. Несмотря на это, через полчаса слуга возвращался и со всем терпением, приготовившись снести очередную вспышку раздражения хозяина, сообщал, что работники по-прежнему его ждут. Дик тушил сигарету, немедленно прикуривал следующую, выходил наружу, где начинал орать во всю силу своего голоса.
Мэри слушала мужа, чувствуя, как у нее самой до предела натянуты нервы. Несмотря на то что подобное ощущение озлобленности было ей знакомо, Мэри раздражалась, видя Дика в таком состоянии. Это выводило ее из себя, и, когда Дик возвращался в дом, она ядовито произносила:
— Мне, значит, на туземцев орать нельзя, а тебе, получается, можно.
— Слушай, — отвечал он, глядя на жену горячечными измученными глазами, — я их больше не могу выносить. — С этими словами он, весь дрожа, опускался в кресло.
Однако, несмотря на эту постоянную озлобленность и затаенную ненависть Дика, его поведение во время общения со старостой в полях приводило Мэри в смятение. С беспокойством Мэри подумалось, что ее муж и сам медленно превращается в туземца. Он сморкался на землю точно так же, как они, был неразличим среди них, поскольку особо не выделялся даже цветом кожи, которая от постоянного пребывания под палящим солнцем приобрела насыщенный коричневый оттенок. Да и держал он себя так же, как и они. Когда Дик смеялся с ними, отмачивая шутку, чтобы поддержать среди работников хорошее настроение, Мэри казалось, что ее муж уже пересек определенную черту, за которой она просто не могла до него дотянуться. «Чем же все это кончится?» — терзалась она, но ее тут же охватывала усталость. «А какая, в конце концов, разница?» — возникала в голове смутная мысль.
Наконец Мэри заявила мужу, что не видит никакого смысла в том, чтобы сидеть под деревом, смахивать клещей, ползающих у нее по ногам, и все ради того, чтобы смотреть, как туземцы работают. Особенно учитывая то, что он не обращает на нее никакого внимания.
— Но, Мэри, мне очень приятно, что ты здесь.
— А я этим сыта по горло.
И она снова взялась за старое, выкинув из головы все дела, касавшиеся фермы. Ферма была тем местом, откуда Дик приходил есть и спать.
