Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры

— Свет есть очаг, книга есть дверь за очагом. Всегдашний ключ — стихи, — забормотала Крыса. — Вспоминай же!

— Стихи тоже вводить надо. А ни иконок, ни пустых рамок я никаких не вижу. Если прямо по столбу щелкнуть? Кто-то говорил, что в нем сокрыты все книги и все книжные истины, так пусть сам выбирает, что ему надо.

— Отчего ж не попробовать, — вздохнула Крыса. — Хотя, с другой стороны, самый короткий путь к смерти — не всегда самый увлекательный. Может быть, еще что-нибудь выдумаешь?

— Вроде есть подходящие стихи. Только я не у самого поэта прочел, а в сказке моей любимой. Не к случаю, наверное.

— Все равно валяй.

— Как? Клавиатуры нет.

— А ты голосом.

— Ладно, авось не рванет, как вы говорите.

И начал:

— Вот это и в самом деле алгоритм! — воскликнула Пресвятая Крыса, услышав четырехчастное стихотворение пророка, который, не любя символы, то есть иконы и заместители реальности, свято верил в мощь первозданного Слова. — Ты смотри, все куда-то пошло-поехало.

В самом деле, курсор оптической мыши пробежал по изнанке переплета солнечным зайцем и как бы сам лег на световую колонну белым лунным серпом. К удивлению обоих, раздался тихий аккорд, и на экране появились три значка: копье с едва видным навершием, прямой тонкий меч и плоская чаша. Фигуры не стояли на месте, танцевали, накладываясь друг на друга: копье пронзало чашу, чаша становилась гардой клинка, шпага скрещиваясь, сливалась с копьем.

— произнесла Крыса ведомые ей стихи Закарии.

— Удивительные знаки, — говорила тем временем Крыса. — Копье бога Луга, майский шест с колесом наверху и лентами, атрибут дня Бельтану и Вальпургиевой ночи — тонкий, узкий и гибкий. Меч бога Нуаду, то же меч, взятый из хвоста дракона, от корней дерева, деревянный меч — прекраснейшее орудие для того, чтобы учиться неубиению. Его обладатель не любит пускать его в ход, но при случае тем вернее дарит смерть. Чаша Дагды, древний рог изобилия, Грааль, кашкуль дервиша, этого добронравного и возвышенного пьянчужки, наполняемый пищей для души и вином благодати.

— Рассказывали тебе, мой дружок Эшу, о твоем рождении? — продолжала Крыса. — Тебя ведь было трое. Ты трижды вызревал — в лоне матери, в ларце и в сырой земле у корней старой яблони. Трижды рождался: из плоти, как человек, из древесины, как книга, из земли, как семя. Ты только треть целого, как это ни поразит тебя.

— И что мне делать с этим чудом? — спросил Эшу.

— Может быть, попытаться найти недостачу? — предположила она, вильнув своим хвостом.

О Дом! Широкогорлая баклажка в ажурном каменном плетении амфитеатров и балюстрад, променадов и галерей! Пузатая бутыль, наполненная лучшим в мире вином! Он довлел над равниной Библа с весомостью кулака, выброшенного на смятую скатерть в качестве последнего аргумента.

Однако внутри него столб света, как и прежде, поглощался экранами и рассеивался, мало не доходя до пола, хотя отдаленные книги невидимо наполнялись им, как окутанные паутиной бутылки в винном погребе — духом материнской бочки, чье содержимое некогда уже было разлито по ним.

И снова Эшу сидел за экраном, но уже вчетвером: Крыса на коленях, исполняя вместе с ним этюд на клавиатуре в четыре руки, Кракозябра за левым плечом, овца по кличке Козя — у правого, а в то же самое время или в иное — неважно. Благодаря выдающемуся четырехтактному стиху он получил относительную свободу передвижений и теперь пользовался ею привычно и с некоторой скукой. Значки были ясны, пути проходимы, хотя то и дело спутывались, как плохо смотанная пряжа, или вели в разные места, но файлы либо вовсе не хотели открываться, либо разворачивались в какую-то невнятицу.

— Козюбра, это ты фокусы устраиваешь?

— Нет, это нам открываются разные философско-религиозные концепции, — пояснила Крыса. — Разные виртуальные взгляды на реальность, а то и разные реальности, скрываемые или раскрываемые одним и тем же понятием. Как говорят, войдешь в экран — получишь ложь, прочтешь книгу — найдешь правду. Или наоборот. Тысяча разновидностей вранья, тысяча ликов истины, и всё это одно и то же, если вдуматься.

— Друзья, а если попробовать ввести тот стих о выборе по куплетам? — вслух подумала Кракозябра. — Не умрем же, в самом деле, если остались живы. Эшу, ты не прочтешь первую строфу в отдельности от прочих?

И Эшу медленно прочел название первого своего большого Сна.

В Библиотеку как бы на место выбывшего дона Пауло пришел его младший друг, директор библиотечного колледжа, значительно потеснив Альдину Минуцию, перманентно и привычно замещавшую прежнего дона и исполняющую обязанности бандерши, высоко держащей, как песне поется, бандьеру россу, красное знамя и красный фонарь над Домом Публичной Книги. Казался бывший ректор даже не сыном дона Пауло, не более молодым двойником и, так сказать, портретом художника в юности, и не перерождением и новым воплощением — а самим Доном, только обретшим смелость и недюжинное обаяние и напрочь потерявшим осторожность. Чувство такта, бывшее у дона Пауло врожденным, у его ипостаси казалось извращенным. Добавим, что Дон был худ, изящен и козлобород, а новичок — округл, за исключением пшеничных усов — наголо брит и луннолиц, являя собой одновременно тип и наглядный пример библиотской красоты.

Тут надо сказать, что должность директора Дома традиционно считалась скорее (вернее — только) номинальной и учено-популярной, чем (вернее — а вовсе не) реальной и административной. Ученость необходима была для престижа, чтобы очаровывать, заговаривать зубы, пудрить мозги, вешать на уши лапшу и кормить развесистой клюквой всех потенциальных книгодарителей и наследодателей. В остальном и основном был директор генералом на пышной библиотечной свадьбе, о каковом генеральстве смотри у Жоржа Амаду и Габриэля Гарсиа Маркеса в книгах «Генералы песчаных карьеров» и «Полковнику никто не пишет». Звание, сопряженное не с войной, а с земельным пожалованием, не означало порой и последнего. Так титул аббата во Франции подразумевал отнюдь не целомудрие, но лишь большой ломоть земли к завтраку.

Звали его Бенедиктом, Благословенным; как сплетничали в кругу Альдины, возможно, что и вовсе Барухом.

Однако этот экс-ректор и квазидиректор тихо и ненавязчиво попробовал рулить в сторону от матриархата, что было делом уважаемым в глазах Эшу и кое-кого той же крови и молодости, но практически безнадежным. Он горой стал за деловую, а не только кухонно-рецептурную компьютеризацию и оттого увидел в Эшу персонажа номер один. Первое, что сделал Бенедикт после внедрения в должность, — пошел в главный компьютерный зал и долго стоял за спиной Эшу: наблюдал, как тот играет с файлами, то открывая их, то закрывая. Тихая Ужасть, разумеется, заблаговременно смылась в одну из своих нор и сидела там, шевеля усами и поблескивая карим глазом. Потом она с удивлением рассказывала подведомственным мышам и самому Эшу, будто дон Беня прекрасно ее разглядел и даже украдкой подмигнул, демонстративно погладив свои собственные рыжие усики.

— Молодой человек понимает будущее. Книжный глобус, опутанный Всемирной паутиной, должен стать единым Текстом, в равной мере как и человечество, — любил он вещать. — Любой бумажный носитель информации — сокровище, трудно отрицать; но сокровище тленное и хрупкое. Какой смысл дублировать его в виде такой же воплощенной недолговечности?

— Мы приучаем всех сотрудников сразу же работать с полкой, — самым бархатным из своих голосов возражала ему Альдина, — чтобы привить им вкус к истинному труду. Непосредственному, вы меня понимаете. Пусть учатся работать с конкретным предметом.

— Госпожа Минуция, — отвечал шеф, — но ведь книги — штука по своей природе пыльная, а во всяких там пергаменах и папирусах пыль и прах скапливаются в неимоверных количествах. А в коридорах что творится, невзирая на пылесосы! Вот я видел здесь, что девочки, которые запускают мышей…то есть, микросканеры в фонды, работают в лепестковых респираторах, халатах и перчатках, руки и лица смазывают кремом, а на обед пьют молоко. Значит, официально признается, что работа эта вредная, собственно, мужская.