— Ой, да еще как! Да походка-то царская, да коса-то косарская — как махнет она косой — тут и скажешь: ой-ей-ей!..
— Смерть… — понимает Серега.
Он бы и спрыгнул с Томкиной спины, да армейский недосып не дает, спать больно хочется. «Потом… — говорит он себе. — Потом, потом… Только присну, Томка, а уж потом…»
— Лю-у-ди! На обе-е-ед! Родина сухари раздае-е-ет! — кричали где-то в поселке. Уже за межою бытия…
Разъяренный Василий Коробьин-Христосов намеревался перестрелять невидимых военных, как бекасов. Он словно бы решил, что ему приспело время умереть по-солдатски.
— А-а-а, мл-л-ля-а-а! — взревел он, вставая во весь рост и выдергивая из кармана гранату.
Но укрытая дымом машина взревела сильней человека и, похоже, дала задний ход — говорок двигателя снова быстро отдалился. Тогда Василий пошел на зеленое подводное свечение Любомира.
Любомир лежал лицом к ночному небу на глубине, которую и глубиной-то назвать можно лишь в насмешку. В неживой руке был зажат и светил зеленым светом фонарик. Василий вытащил бездыханное тело товарища на сушу и вернулся, чтобы собрать намокшие листы белеющей бумаги в месте гибели Любомира.
Он взял один из них и, высветив табло фонариком, прочел:
«Если вы прибыли в город (населенный пункт), где у вас нет жилья, для постановки на очередь и получения жилой площади вам необходимо представить в отдел учета и распределения жилой площади администрации района следующие документы…»
Василий понял, что эти лживые бумаги занесены сюда шалой водой и никаким фертом к Любомиру не относятся, однако не поленился выловить на контроль еще один лист.
«Но статистика, по словам депутата Жучкова, свидетельствует, что средний возраст офицеров, прапорщиков и мичманов, уволенных в запас, — менее сорока лет. Само собой разумеется, что сидеть дома на иждивении жены никто из них не собирается… Да, закон гарантирует, что все военнослужащие запаса после увольнения с действительной военной службы имеют право на предоставление работы на государственных (муниципальных) предприятиях с учетом их специальности. Но это вовсе не значит, что после первого же обращения эта работа будет им предоставлена…»
Он бросил в теплые воды бумажонку, вытер руки о штаны и, взвалив бездыханное тело Любомира на плечи, хлюпая мировой водой в своих десантных ботинках, пошел на сушу бить могильный шурф.
Батюшка Владимир с лопатой, молча, шагал следом, хлюпая той же водой в своих башмаках из гуманитарной помощи.
— Никуда я из дому от кур, от козы не пойду… — устало говорила старая Родина курьеру Федору Федоровичу. — Тут вольный воздух…
Федор Федорович тогда вышел из землянки и позвал плачущего над трупом шимпанзе Игнатия:
— Не психуйте. Лучше идите сюда, покурим…
Игнатий держался со свойственной мастеровым людям при деле степенностью. Он не сразу кинулся на перекур, а долго вытирал о ветошь руки, потом пучком травы — лезвие топора. Потом, отставив топор к ошкуренному бревну, он еще долго бурчал что-то и громко опрастывал нос в комочек тряпицы.
Федор Федорович сам подошел к нему:
— Не знаю, что делать со старушкой! Вы кто — муж?
— Поклонник, — признался Игнатий.
— Ну и что скажете? Мало вам нынешней бомбежки? Еще агитировать вас надо? Как вы, мужчина, представляете себе результаты газовой атаки, когда на вас нет противогаза? А у нас в подвале отсидимся!
— Дак… Всякая она бывает, атака… Скажи: обезьяну-то за что положили? Кому она повредила? Вот не бегали бы вы тут с автоматиками — на хрена бы нас кто бомбить стал!
— Вы в своем уме, деда? Меня к вам направило наше командование. Просили передать: оставаться здесь — самоубийственно! Объясните ей это, вашей подружке, она ведь верующая! А по православию, помнится, самоубийство — смертный грех! Курите же!
— Вчера бросил. Первый раз в жизни…
Психиатр остолбенел. «В какой жизни?» — едва не сорвалось у него с языка, но он замолчал. Он закурил еще одну сигарету, видя еще одну непонятную его рассудку картину: по оскорбленным травам, по ветвям вывороченных взрывами дубков, шло многородное мирное стадо. Оно состояло из нескольких кур, уток, двух коз. Гнали его на пастьбу малорослый цыганенок и православный японец Нацукава.
Похожий на всех пастухов земли, Нацукава шептал умиленно:
— Сокровиссе насе нетренное и богатство неистоссимое даруй рабу Твоему Никораю Нацукавину, сотворенному по образу и подобию Твоему, познать ресть богатства и яко вся земная суета — сень и соние. Ты — един богатство, покой и радость наса, Господи…
«Где ты? В каком таком затерянном мире ты, Федор?»
Одной рукой цепляясь за ветки поваленных деревьев, как за остатки здравого смысла, а другой — поддерживая автомат на плече, доктор в полутьме побрел к дому с одной настойчивой мыслью: если оставшимся в живых уходить на плотах, то срочно. Не дожидаясь прихода ночи. Остров занят. Ночью надо проводить всех, кто остался в живых, к воде…
Куда идти водою дальше — станет видно. Перед глазами его рисовались картины залитого водой и отчужденного у планеты благодатного мира России.
Доктор заплутал во тьме, тумане и дыму.
Он повесил автомат на шею и хотел взобраться на вершину дерева, чтобы определиться. Но некогда сильные мышцы — бицепсы, трицепсы и дельтовидные — не смогли поднять его грузное тело. Он не смог подтянуться на сук. К тому же решил, что не увидит ничего даже с вершины самого высокого дерева. Руки его испачкались в хвойной смоле. Не то пот, не то дождинки стекали по спине, стучало в висках.
Легкое дуновение ветерка навело на мысль, что нужно идти к источнику этого ветра. Доктор, отвыкший от пеших походов, шел долго, он выбился из сил и выбрался, наконец, к новообразованному илистому мысу, на котором услышал любимые с детства звуки далекого радио.
И только в этот миг доктор ясно понял, что мир не погиб и остается жить. Жить без него, без всех тех, кто случайно оказался свидетелем страшного преступления, кто должен погибнуть от пуль, от осколков, от убийственного газа или в воде.
Доктор с отвращением глянул на воду. Его зябко передернуло, когда он привыкшими к темноте дальнозоркими глазами увидел на ее поверхности золотую рябь. Он вообразил себе, что рыбий народ устроил фейерверки и празднует время сытости и благоденствия.
Но откуда эта золотая рябь? Доктора еще раз знобко передернуло, когда он понял, что видит на воде дробное отражение близкого потаенного костра. И почему он решил, что звуки радио — далекие? Они не далекие, они тихие. Он повел носом, пытаясь уловить запах кострового дыма, но собственное обоняние показалось ему невозвратно утраченным на этом дымном острове. Тянуло кожу лица. Он соскреб с щек корку грязи, стащил с головы капюшон, открыл уши, чтобы слышать, и лег на землю в ту же грязь. Так, по мнению доктора, должно было стать слышней, отчетливей.
Вскоре он распознал голос известного радиожурналиста Юза Змиевича, который беседовал с некой vip-персоной:
— Какие же проблемы по обеспечению безопасности позволила решить эта экшен, господин N.? Ответьте мне, как компетентный человек. Наших радиослушателей, изрядно испуганных разноречиво трактуемыми новостями, я думаю, пора просветить на этот счет.
— В силу того, что работа по проекту «Метрополитен» была инициирована и финансировалась военным ведомством США, вполне очевидно, что в данном случае МО США прежде всего решило проблему уничтожения подземных объектов военно-стратегического назначения, органически входящих в систему Московского метрополитена ядерными боеприпасами малой мощности ранцевого типа. Я думаю, наши слушатели имеют представление о них. И произошло это в русле принятой военными США концепции. Это концепция предотвращения ответного ядерного удара наиболее эффективным и дешевым способом — нейтрализацией защиты систем управления и связи противника. Путь к этому один: вывод из строя его центрального звена…
— То есть таким образом мир избежал ядерной войны? Все обошлось малой кровью?
— Йес. Думаю, что вы верно меня поняли.
— И последний вопрос: что предпринималось командованием МК для спасения?
Рев дизельных моторов смял и уничтожил эхо прошлого.
В поисках спасения мысли доктора приняли деловой оборот:
«Я знаю французский и испанский, — думал он. — Сейчас брошу автомат, скину камуфляж. Выйду к костру и попрошу помощи, как подданный иного государства…»
И возражал себе:
«Кто выпустит из зоны зачумленного? Буду отсиживаться до утра…»
Так и задремал, положив под щеку руку, спрятанную в рукав камуфляжной куртки.
Ему до смерти хотелось тепла и покоя. И даже картина огромной колонны людей, ведомых к расстрельному рву, которая вставала в его сознании, как кадры знакомого кино, не вспугнула его дремы. Такой забой он не раз видел в кинопостановках и хронике. Но всего лишь раз, в раннюю пору чистой своей юности, он спросил себя, подразумевая отсутствие здравого смысла у жертв: почему не побегут? Почему, оскалив зубы, не накинутся на вооруженных конвоиров? Ведь кто-то погибнет, а кто-то может спастись. Как можно стоять у края рва и ждать заклания подобно овцам? В надежде на что? Чем объяснить необъяснимое: апатией? шоком? неверием в физическую смерть? «Все, только не я…» Может быть, это патология, которая зовет сумасшедшего не просто повеситься, а вздернуть себя публично, на миру?..
