Филип Рот - Профессор желания

Все это не означает, что я хочу скрыть от вас, что у меня есть определенные человеческие слабости, или что я понимаю, что они присущи и вам. К концу года вы, вероятно, устанете от той настойчивости, с которой я буду говорить о связи тех произведений, которые вы читаете по учебной программе, даже самых эксцентричных и одиозных, с тем, что вы пока знаете о жизни. Вы обнаружите, что я не всегда согласен с моими коллегами относительно программы.

Я могу выходить к вам в пиджаке и галстуке, могу называть вас «мадам» и «сэр», но собираюсь требовать от вас, чтобы вы воздержались говорить в моем присутствии о «структуре», «форме» и «символах». Мне кажется, что многие из вас достаточно запуганы первым годом учебы в колледже, и надо дать вам возможность оправиться от испуга и снова обрести тот интерес к художественной литературе, который, очевидно, и привел вас сюда. В качестве эксперимента вы даже можете попытаться в течение этого года обойтись без всей этой классной терминологии типа «сюжет», «герой» и перестать пользоваться любимыми многими из вас возвышенными словами, такими, как «прозрение», «персона» и, конечно, «существующий». Я предлагаю это в надежде на то, что, если вы будете говорить о «Мадам Бовари» более или менее тем же языком, каким вы говорите со своим бакалейщиком или любимым человеком, вам, вероятно, удастся установить более личный и интересный контакт с Флобером и его героиней.

Одной из причин того, что произведения, которые мы будем рассматривать в первом семестре, в большей или меньшей степени связаны с эротическими желаниями, является мое убеждение в том, что чтение на тему, с которой вы все уже в какой-то мере знакомы, поможет вам определить место этих книг в вашей жизни и в дальнейшем противостоять соблазнам путем использования изобразительных средств, метафорических тем и вымышленных прототипов. Больше того, я надеюсь, что читая эти книги, вы узнаете что-то ценное о жизни и одном из ее самых загадочных и сводящих с ума аспектов. Я надеюсь почерпнуть что-то и для себя.

Итак, достаточно разговоров на эту тему. Пора приступать к описанию того, что не поддается описанию — истории страстей самого профессора. Но я не могу этого сделать, пока не могу. Сначала надо дать удовлетворительные объяснения, если не вашим родителям, то, по крайней мере, самому себе, почему мне пришло в голову сделать вас своими судьями и наперсниками, почему я решил поделиться своими секретами с людьми, которые почти в два раза моложе меня, с людьми, почти со всеми из которых я не был даже раньше знаком. Почему мне понадобилась аудитория, в то время, как подавляющее большинство мужчин и женщин предпочитают или держать такие вещи при себе, или доверять их только самым близким и преданным друзьям? Что побуждает меня, вашего учителя, и уместно ли это вообще рассказывать вам, молодым, не знакомым мне людям о себе, сделав это темой первой лекции первого семестра?

Позвольте мне ответить, обращаясь к вашим сердцам. Мне нравится преподавать литературу. Редко мне доводится испытывать такое удовольствие, которое я получаю, стоя здесь, со всеми своими конспектами, книгами с пометками, перед вами. С моей точки зрения ничто в жизни не может сравниться с атмосферой классной комнаты. Иногда в середине нашего разговора, когда кто-то из вас одной фразой показывает, что постиг самую суть какого-нибудь произведения, мне хочется закричать: «Друзья мои! Цените это все!» Почему? Потому что, когда вы покинете эти стены, вы почувствуете, что люди не будут или очень редко будут разговаривать с вами или слушать вас так, как разговариваете и слушаете вы друг друга или меня в этой маленькой скучной комнате. Не так легко получить возможность говорить о том, что случилось с большинством людей, остро чувствовавших жизнь, таких как Толстой, Манн или Флобер. Вы даже не представляете себе, как это замечательно слушать, как вы вдумчиво и со всей серьезностью рассуждаете об одиночестве, болезнях, страстях, потерях, страданиях, потере иллюзий, любви, гневе, коррупции, бедствиях и смерти… Это трогает, потому что вам по девятнадцать-двадцать лет; потому что большинство из вас из благополучных, обеспеченных семей; потому что вы еще не знали болезней. А еще потому, что, как ни печально, может быть, это ваша последняя возможность просто размышлять о той жестокости, с которой со временем вам всем придется столкнуться, хотите вы этого или нет!

Надеюсь, что я ясно объяснил, почему я нахожу, что наша классная комната является сам подходящим местом для меня, чтобы поведать историю моей интимной жизни. Надеюсь, то, что я сказал, достаточно хорошо объясняет мое злоупотребление вашим временем, терпением и платой за обучение? Скажу прямо: эта классная комната значит для меня то же, что церковь для истинно верующего человека. Одни преклоняют колена на воскресной службе, другие каждое утро надевают амулеты… я же три раза в неделю надеваю галстук, кладу на стол часы и рассказываю вам о великих произведениях.

Меня переполняют сильные эмоции весь этот год. Я дойду и до них. Но сейчас, если можно, постарайтесь понять мое настроение. Я собираюсь вручить вам свой мандат на преподавание литературы. Какими бы неблагоразумными, непрофессиональными и отталкивающими не показались вам мои откровения, я продолжу и открыто расскажу вам о том, какую жизнь вел я раньше, будучи обыкновенным человеком. Я очень люблю художественную литературу и обещаю со временем рассказать все, что я о ней знаю, но моя жизнь занимает в моей душе не меньшее место».

Две хорошенькие проститутки, все еще невостребованные, продолжают сидеть за своим столиком. В белых кофточках из ангоры, светлых мини-юбках, темных чулках в сеточку и туфлях на высоченных каблуках, они напоминают детей, которые, опустошив мамин шкаф, нарядились как билетерши какого-нибудь кинотеатра, где идут порнофильмы. Держа в руке пачку листов, я поднимаюсь, чтобы уйти из кафе.

— Письмо вашей жене? — спрашивает та, что гладит собачку и немного говорит по-английски.

— Детям, — отвечаю я.

Она кивает своей подруге, той, что гладит волосы. Да, они знают этот тип, к которому принадлежу я. В свои восемнадцать они уже знают все типы.

Ее подруга говорит что-то по-чешски, и они весело смеются.

— До свидания, сэр, спокойной ночи, — говорит та, что немного владеет английским, усмехнувшись, когда я уклонился от встречи.

Кажется, они думают, что я исчерпал свои возможности, поставив им коньяк. Может быть, и так. Истинная правда.

Вернувшись в номер, я обнаружил, что Клэр, переодевшись в ночную рубашку, легла теперь под одеяло. На подушке — записка: «Любимый мой, я ощущала сегодня такую любовь к тебе! Я сделаю тебя счастливым! К.»

Меня любят! Доказательство — на моей подушке!

Что же касается моих мыслей, изложенных на листках, которые я держу в руках, то они уже не кажутся мне наполненными таким смыслом, как тогда, когда я торопился вернуться в отель со Старой Площади, умирая от желания взять в руки бумагу и написать свой доклад своей академии. Перегнув листочки пополам, я укладываю их имеете с книгами на дно чемодана вместе с запиской Клэр, обещающей сделать своего любимого счастливым. Я охвачен ликованием.

Рано утром я просыпаюсь от того, что этажом ниже, там, где спят болгары, и один из них, без сомнения, с маленькой чешской проституткой, у которой собачка, хлопает дверь. Проснувшись, я не могу восстановить в памяти запутанные сны, навалившиеся на меня ночью. Мне казалось, что я буду крепко спать, а я проснулся весь в поту и в первые секунды не мог сообразить, где я и с кем. Потом, слава Богу, я обнаружил Клэр, — большое теплое животное одного со мной вида и другого пола. Обняв ее, я начинаю вспоминать длинный оскорбительный эпизод сна, который более-менее выглядел так:

Меня встречает у поезда чешский гид, он говорит, что его зовут Икс. Как букву алфавита, объясняет он. Я уверен, что на самом деле он Герберт Братаски, но не признаюсь в этом.

— Что вам удалось уже увидеть? — спрашивает меня Икс, когда я выхожу из поезда.

— Ничего. Я же только что приехал.

— Тогда я предложу вам, с чего начать. Как вы отнесетесь к идее встретиться с проституткой, к которой ходил Кафка?

— А что, есть такая, и она еще жива?

— Вы хотели бы, чтобы я вас к ней отвел, чтобы вы могли с ней поговорить?

Я отвечаю ему, предварительно убедившись, что нас никто не подслушивает:

— Я всегда только об этом и мечтал.

— А как вам Венеция без той шведки? — спрашивает меня Икс, когда мы садимся с ним в кладбищенский трамвай.

— Мертвая.

Квартира, в которую мы идем, оказывается на четвертом этаже ветхого дома у реки. Женщине около восьмидесяти. У нее изуродованные артритом руки, ослабшие челюсти, седые волосы, чистые и ясные голубые глаза. Она сидит в кресле-качалке. Существует на пенсию покойного мужа, анархиста. «Вдова анархиста, а получает пенсию от правительства?» — думаю я про себя.