– Так уж, – сказала она.
Старик угнездился в машине, сказал, что опоздавших не ждут, и мы поехали.
Мы потеряли уйму времени, выбираясь из города окольными путями, но коллега Кнопф чудился мне на каждой улице. Страшные бетонные заборы, вдоль которых мы крались, были покрыты уродливыми пятнами краски, щербинами и извилистыми трещинами. «Стенка», – сказал старик отчетливо, и барышня Куус поежилась.
Часа полтора мы ехали по автостраде, и ветхие кое-как прикрытые снегом клочки леса становились просторнее и мощнее. Потом автомобиль юркнул в еловую темень, дорога, как мышиный хвостик вильнула, и Машенькин дом появился. Их было десятка два этих домов на свободном от ельника пространстве. Огромной параболой они охватывали березовую рощу, а там, где ветви параболы широко распахивались, выгибалась речка. Темная торфяная вода еще не схватилась льдом, и даже издали видно было, как точит она противоположный берег.
Покуда мы ехали, старик успел снять боты. Он выставил ноги из автомобиля, и пока я обувал его, шумно втягивал воздух. Потом он пошуршал припорошенными листьями и без колебаний направился к нужному крыльцу.
У ступеней он остановился, повел мощным изогнутым носом и снова принялся вбирать воздух с такой силой, что, казалось, первый невесомый снег сейчас взметнется и оголит бурые листья, пожухлую траву и аккуратные, похожие на могильные холмики гряды. Наконец старик надышался, отыскал зрячим оком нас с Манечкой и прокашлялся.
– Каков у нас распорядок? – он отвернул рукав, поводил большим пальцем по часовому стеклу. – Я, кажется, русским языком спрашиваю. Когда обед?
* * *
В школьном вестибюле было тихо и пусто. Восхитительно пусто и тихо. Ни на что особенно не надеясь, я поклевал согнутым пальцем Алисину дверь, и она, к моему изумлению отозвалась.
– Вашими молитвами, – загадочно начала она. – В школе ползучий бунт. Наслушались вас, требуют… Причем удивительно – господина Барабанова не выдает никто. Что вы на это скажете?
– Интеллигентные дети.
– Знаю, знаю, – досадливо отмахнулась Алиса. – Но коллега Кнопф беседовал с ними – и ничего. Ксаверий говорил с ними, и опять пустой номер. При этом не дураки же кругом. Все прекрасно понимают, кто смущает народы. Да слушайте же вы! – прикрикнула Алиса и выхватила у меня из пальцев говорящие часы. – Вот что пришло мне в голову… «Десять часов, пятнадцать минут», – проговорила чертова машина.
* * *
Если бы спортзал не был вотчиной Кнопфа, я бы говорил с детьми только там. В конце концов, все эти приборы для совершенствования плоти сами по себе абсолютно безопасны.
Теперь уж можно сознаться. Пару раз по вечерам, когда я твердо знал, что Кнопфа нет и не будет, я спускался в это уютное ущелье, где почему-то, как в кинотеатре, светились багровые лампочки с черными стрелами. Я сидел на ступенях у двери, и стрелы были нацелены на меня.
– Кнопф, – спросил я, когда после разговора с Алисой спустился в подвал, где он тиранил детей. – Скажи, Бога ради, что значат эти черные стрелы?
Кнопф отчетливо скрипнул зубами.
– Шурик, – сказал он, глядя на детей, – ты гнешь свою линию…
– Ну, во-первых, друг мой, мы живем в свободной стране, где каждый гражданин имеет на это право, во-вторых, неужели ты думал, что я стану гнуть чью-то чужую линию? В-третьих, я тебя, Кнопф, предупреждал!
– Ты скотина, Барабан. Тебе деньги, деньги платят. А ты норовишь… Негодяи молчат, но каждому дураку ясно, кто воду мутит.
– Каждый дурак это вы с Ксаверием или еще кто-нибудь?
Царица небесная! Он же обиделся на дурака! Раскис лицом, оттопырил нижнюю губу и стал глядеть на сторону. И хоть впору было пожалеть себя, мне стало жалко Вову Кнопфа. Впрочем, лицо его быстро вернулось к обычному состоянию.
– Погоди, Барабанов, – пригрозил он. – Еще за тебя Ксаверий возьмется…
Ксаверий явился незамедлительно. Он точно открыл тайный люк у себя в кабинете и рухнул к нам в подвал. И вошел.
Вот на кого был похож Кафтанов – на пулю. Коротенькую, крепкую, грозную, одну из тех, что сидели в барабане.
– Все в сборе, – сказал Кафтанов, обводя взором и зал, и детей, и нас с Кнопфом. Дети, между тем, явно прислушивались, и даже ихние тренажеры стали лязгать аккуратнее.
– Нагрузки не должны ослабевать, – сказал Ксаверий, глядя Кнопфу в подбородок. – Нас вынуждают замкнуться в стенах школы? Пусть, мы не растеряемся. К тому же, Владимир Георгиевич, пока у нас нет долгих прогулок и ярких впечатлений, эти ваши агрегаты единственный способ сжечь адреналин. Шутить с адреналином – ну нет!
Железные звуки набрали прежнюю силу, адреналин не интересовал никого.
А как ваши дела? – спросил Ксаверий пространство перед собой. Голос у него был мерзкий, картонный, и я понял, что отвечать надо мне. Директор, однако, продолжил. – Мне почему-то кажется, что дела ваши идут замечательно. Дети в вас души не чают, начальство не посягает на ваши интеллектуальные порывы и в то же время исправно платит. Боюсь только, что за всеми делами и событиями… – Ксаверий сделал красивый жест, словно заключая в одну сферу детей, тренажеры, Кнопфа. – Я не успел показать свой интерес к вашим занятиям. А он велик, уверяю вас.
Раздался звонок, и дети вышли из зала. Ксаверий вдруг собрал губы в тугую, злую гузку.
– Ко мне, господа, ко мне! – повернулся и пошел прочь из зала.
Из трех патронов на одном царапина, буду звать его Ксаверием.
В кабинете Кафтанов оперся руками о стол и долго вглядывался в свое темное отражение. Они словно собеседовали о чем-то, а Кнопф, негодник, злорадно сверкал глазами, словно эта парочка успела посвятить его в свои замыслы.
– Не позвать ли Алису? – молвил Кафтанов.
Кнопф дернул головой так энергично, что почудилась мне рябь, пробежавшая по бездонной полировке.
– Нет так нет, – послушно сказал Ксаверий и взглянул на меня. Вот и первые признаки чрезвычайного положения: все молчат, потому что не знают, как быть, а вперед выходят коменданты и завхозы, потому что им – все равно. Впрочем, Кнопф… Нет, с Кнопфом все было иначе.
– Ну так вот, – проговорил Кафтанов и сделал паузу, словно ожидая, не скажет ли чего Кнопф. Но Кнопф внушительно молчал, и директору пришлось продолжить. – Барабанов, вы настоящая пятая колонна! Я говорю вам это у себя в кабинете и без свидетелей, потому что не могу схватить вас за руку. – Кафтановский голос обрел обычную глубину и силу. Ксаверий Борисович даже не заметил, как встрепенулся Кнопф, услышав, что мы с директором говорим без свидетелей.
– Что вы наговорили детям?
– Ну, – сказал я, – разве все упомнишь?
– Не выкручивайся, Барабан, – проговорил Кнопф угрожающе, – не егози. Дети мне рассказали.
– Вот и славно, – откликнулся я. – Дети рассказали тебе, ты расскажешь мне, мы с тобой Ксаверию Борисовичу растолкуем. – Кнопф немедленно взъелся, но Кафтанов мановением розовой ладони успокоил его. Коллега Кнопф все-таки помнил еще свое место.
– В сущности все просто, – сказал директор. – Мы должны сохранить идею. Мы превращаемся в педагогический кокон. Жестокие обстоятельства вынуждают нас к этому. И тут вы бьете по самому слабому месту.
– Ты не прост, Барабан, ох, не прост, – опять снахальничал Кнопф, и опять Ксаверий царственным жестом унял его.
– Подросток, даже если его родители очень богаты, не обладает специфически взрослой прозорливостью. Он не может предвидеть беду и изготовиться к ней. На это есть мы. Вы понимаете? Какие бы головокружительные планы мы ни вынашивали, предусмотреть опасности и, лавируя, обойти их нам следует в любом случае. Иной раз детям придется чем-то пожертвовать. Но мы способны сделать так, чтобы жертва не была тягостной. Подросток не заметит своей жертвы, а между тем, безопасность его будет сохранена. Но тут вы неизвестно зачем начинаете смущать детей. Нет, не просто смущать. Вы успели понять слабые места системы и словно бы подсказываете детям, куда верней ударить.
В продолжение Кафтановского монолога Кнопф, не отрываясь, глядел в полированную столешницу, словно директорское отражение подавало ему какие-то знаки сверх сказанного.
– А зачем это? – проговорил он, отрывая взор от стола. – Зачем Александру Барабанову сумятица, зачем наши трудности? Только не думай, Барабан, что твои драгоценные речи подслушивали. Нет! – вскричал с пафосом Кнопф, и, по-моему, Ксаверий слегка перепугался. – Итак, все ясно, – пояснил он снисходительно, и с лицом его произошла уже знакомая метаморфоза. Лик окостенел, взор налился ртутной тяжестью. – Законами Ньютона детей не взбунтуешь, химическими реакциями не расшевелишь. Только ты, Барабан, больше некому!
«Сам, дурак, виноват», – подумал я и, глядя мимо Кнопфа, рассказал Кафтанову о таксе, по которой получала охрана. Директора было разгневался, но Кнопф не повел и ухом.
– Я предупреждал, – сказал он отражению Ксаверия. – Охрану надо было менять давно.
