И все-таки, скажу тебе, крутить шашни со своей соседкой, даже если она и принадлежит другой социальной прослойке общества, очень удобно: ведь в той или иной степени всем людям свойственно экономить лишние движения, но есть одно но: день-два-три-неделя — и появляется желание хотя бы чуть-чуть меньше зависеть от лестницы и соседей, хочется каких-то случайностей, неожиданностей, сгорания энергии в кругу гостей, друзей, смены обстановки, быть может, даже обоюдной измены. Да, Нина. Точно.
Я предложил ей пойти в Крепость. Я не говорил к кому именно, просто сказал, что у меня в Крепости друг живет — у него отличная квартира и все такое.
Ирана согласилась и следующий день сложила так, что сначала мы пошли на иглоукалывание, а потом уже в Крепость. Мне было все равно: для меня сейчас что 18.00, что 20.20.
Вообще-то июнь в Баку не самый жаркий месяц, я тут пару раз даже в свитере походил, но этот день прямо из августа перекочевал, поверишь, Нина, дорогу переходишь, а от автомобилей, от радиаторов и капотов по ногам такой жар бьет, что пешеходная дорожка кажется больше, чем есть на самом деле; несмотря на такое солнце, одета она была в тот самый строгий деловой костюм, не забыла и свою папку из крокодиловой кожи, в которой предусмотрительно лежала вчетверо сложенная простыня.
Мы доехали до станции метро «Баксовет», оттуда минут десять пешочком через Губернаторский парк к Азнефти.
Для меня было неожиданностью, когда нас встретила тетя Лиля, жена анестезиолога Стасика, в кипельно белом халате и в широких голубых джинсах, из-под которых едва-едва, на турецкий манер, выглядывали носы лакированных туфелек. Кажется, она тоже удивилась, когда увидела нас вместе.
— А тебя, мой дорогой, от чего иголочками?..
— Меня? Ни от чего. Я — сопровождающий.
— Кофе растворимый?.. Чай?.. — а взгляд у самой кокетливый. — Ираночка, как всегда — твоя восьмая…
Тетя Лиля налила мне кофе, взяла песочные часы, самые большие из тех, что стояли на столе, и, гулко стуча каблуками по белым плитам, поспешила за китайские шторы кабины номер восемь.
Я, Нина, сидел в холле, попивал свой кофе, разглядывал кустарно выполненный, но, тем не менее, идеально круглый плакат классифицирующий конституции шести Ки, когда вдруг раздались выстрелы. Стреляло, наверное, человек сорок, не меньше. Из автоматов. Стройно. Впечатляюще. Неужели среди бела дня уже начали?!
Пожилая еврейка (в красных точках, таких же, как у Ираны), ждавшая своей очереди в кресле напротив, посмотрела на меня и очень тихо, почти шепотом, сказала:
— Это на Аллее Героев. Как прихожу сюда, так они хоронят погибших. И всегда в одно и тоже время. Вы знаете, это так на меня действует… Я гипертоник, у меня сахар, межреберная невралгия, мне ни в коем случае нельзя нервничать. Я просила Лилю, чтобы она поменяла мне часы, но она ведь работает по записи, она волшебница, у нее весь город.
— Я вас понимаю. Вчера по телевизору был самый длинный список погибших. Диктор, наверное, минут десять зачитывал.
— Говорите тише, здесь нельзя так громко. Вы знаете, мой муж сказал, это все потому, что началось наступление.
— Не исключено, — я вспомнил об удачной поездке Заура-муаллима в Генджу. Очень может быть. — И ребят из того грузовика, Нина, я тоже сейчас вспомнил; вряд ли, конечно, хоронят кого-нибудь из них: очередь еще не подошла, но…
— Вы не здешний? — спросила она еще тише и показала пальцем, что с ответом мне лучше подождать, пока не кончится очередной залп на Аллее Героев.
— Родился в Баку, живу в Москве.
— Ах, вот оно что! Скажите тогда, почему Москва к нам так относится? Почему ваша Миткова все время улыбается?
— Ей платят за улыбку. Буржуазия… зарождающийся класс… Время массового учредительства банков и акционерных обществ…
— Как это страшно, когда улыбаются, глядя на такое. — Она навевала на меня образ большой постаревшей птицы — птицы Гамаюн.
Я хотел сказать: «А когда ходят на Су Джок нервишки расшатавшиеся подлечить, которые, как оказывается, неплохо лечатся регулярными половыми сношениями, когда за зеленые покупают военных летчиков, которым нечего есть и потому все равно кого бомбить?!» Я хотел все это выпалить разом, Нина, но не решился; здесь для этого слишком тихо и слишком уж все бело, здесь повсюду песочные часы (на минуту, на три, на пять…), и люди сюда приходят исключительно по записи… По записи, Нина.
Я извинился перед птицей Гамаюн и вышел во двор, постоять, покурить, подумать. Солнце в этот беленый короб не проникало, но все равно за воротами чувствовался жар, и дышать было тяжело; должен тебе сказать, Нина, я уже совсем отвык от здешней жары, ленивой полусонной головы, когда любая мысль или предмыслие как бы прищуривается.
Хорошо бы, если б вдруг ветерок сейчас подул с моря. Хорошо бы, если б они перестали стрелять…
Ирана спросила меня, с какой стороны нам удобней войти в Крепость, и я ответил, со стороны Девичьей башни, потому что нужно через Караван-сарай пройти; я не сказал почему, я не хотел лишних расспросов, преждевременного удивления с ее стороны и моего смущения.
— Не думала, что ты такой, — удивленно качая головой сказала она, когда я положил у самого сохранившегося, почти нетронутого веками, каменного барана растопленную жаром моего тела карамельную конфету. — Если ты так привязан к этому городу, зачем уехал, почему не вернешься?
— Меня попросил один человек… армянка, беженка… это она по ночам Баку видит.
— А ты?
А я… промолчал. Я не стал ей говорить, что вижу по ночам другой Баку, город с большой буквы, которого уже и в помине нет, который только у Марика на его фотографиях; я не стал ей говорить, что разлука моя с любимым городом разлука навсегда. И тут я поймал себя на том, что чувство это гораздо ощутимее здесь, нежели там, в Москве. Странно, правда, Нина, что понял я это только сейчас, только после того, как она задала вопрос, а я… промолчал.
Мы Марика, наверное, минут сорок с ней прождали на Замковской площади, но он так и не пришел. Может, обиделся на меня, что я все эти дни не звонил ему, пока вот не приспичило. Под конец уже Ирана начала нервничать. На часы поглядывала, открыла папку, говорит: «Я как блядь последняя с простыней своей на свидание хожу». Я хотел ей сказать, Нина, что могла бы, между прочим, и не брать.
Как вышли из Крепости, я поймал ей такси, она должна была встретиться с отцом Алексеем, а сам — пешком до дома.
Вот так, Нина, текут мои дни без чисел.
Скажи-ка, ты еще в Москве или уже умчалась в Европу? Впрочем, какое это имеет значение, ведь свое письмо я даже косвенными путями не перешлю.
P.S. Как поживает твоя черепашка? Сколько страниц ей уже исполнилось? Успевают ли ее чмокнуть в панцирь усталые люди?
Сердечно твой, Илья.
Сегодняшний день, судя по утру, сулил быть густым на события с последствиями: три звонка с утра, причем два из Москвы.
Первым отец прозвонился. Спросил, как мне отдыхается, купил ли я уже обратный билет, летом ведь всегда такие напряги с билетами; затем он сообщил приятную новость: журнал «Октябрь» принял его повесть и обещал напечатать в первом номере, а еще они с Аркашей, Аркадием Тюриным, решили выпустить книгу рассказов и повестей на двоих, даже купили бумагу, газетную, два рулона; держат в гараже где-то на Ленинском проспекте, когда я приеду, надо будет помочь им распилить рулоны напополам — большую двуручную пилу отец уже нашел. Если я хочу, я могу втиснуть вместо отцовских пару-другую своих рассказов, он уступит мне место; надо только их отредактировать, привести в надлежащий вид, он уверен, что пару-другую рассказов я наберу к сроку.
Только приготовил себе завтрак (мама не успела: на работу спешила), тут меня нагоняет второй звонок; на сей раз, звонила уже Людмила. Она сообщила очень важную новость. Несмотря на подорожавший в очередной раз телефонный тариф, начала из далека, почему я и сделал вывод, что новость эта касается исключительно меня, только меня и она отнюдь не из приятных. Это на поверхности.
— Илья, вам не звонила ваша сестра?
— Нет, — говорю, — и перекладываю омлет с ветчиной со сковородки на тарелку.
Несколько секунд Людмила молчит, потом начинает голосом, каким обычно любимые женщины сообщают, что встретили другого человека.
— Дело в том… ну как бы это вам сказать, Илья?.. — вздыхает тяжело. Это должно было произойти… рано или поздно… — я чувствую, как у меня ускорился пульс. — У нас с вами новый жилец…
— … что значит у нас с вами?!
Неужели вышла замуж?
— То есть, я хотела сказать… на ваше место взяли другого… ваше место занял другой… Место, которое вы… снимали… занимали…
— … Я понял вас, понял, — а сам тыкаю в омлет вилкой, тыкаю и выковыриваю ветчину. Кусок, еще кусок…
— Если вам негде будет жить первое время, вы можете переселиться ко мне.
