Ознакомительная версия.
Так и вижу похотливого Макса, расположившегося у барной стойки с блокнотом, и чахоточного вида Зою, проплывающую мимо с подносом!
Почему-то размер носа Зои, судя по рисунку Макса, совпадает с размером её груди. Одно из двух: либо эта Зоя фантастическая уродина, либо Максу пора заняться фотографией, а не пугать добрых людей своими рисунками.
Дальше следует описание какой-то кокаиновой тусовки и того, как Макс добирался на эту тусовку. «Была полная луна, – пишет он, – какая-то особенная в ту ночь, особенно красивая и особенно кокетливая со мной: сперва она показалась мне в роли огромного уличного фонаря, ибо висела низко, на прямой, уходящей вдаль улице, точно в центре её. В следующий раз я спутал её с белыми светящимися часами, а истинные часы, стало быть, с ней. Затем в окне как перед зеркалом, она гримасничала со мной; но между тем я видел её и суровой, задумчивой, строгой, с застывшим и всепрощающим взглядом. И это было в те минуты, когда и я был задумчив, и оба мы думали, кажется, о чём-то похожем...»
Боже мой! Зачем ему кокаин?!
Ещё Макс передаёт мне приветы от Алисы и от Липисиновой.
В первом случае сердце моё сладко заныло, а во втором – тревожно ёкнуло. Ещё недавно, в Москве, я почти гордился связью с Липисиновой. Но сейчас я стараюсь забыть её, напоминание о ней мне неприятно.
О том, что произошло с нами в Москве, я почти не думаю. Эти события я согласился считать неизбежным злом на пути к свободе.
Заканчивается письмо так: «Мечтаю повидаться с тобой, скучаю временами, но верю, что у вас благополучие пребывает. Берегите друг друга, ибо не мне судить вас, и повода к суду быть не должно, ибо люблю вас. Максим».
26.01.95. четверг
Странный день сегодня.
Вечером Рэйчел притащила домой целый ворох кистей – хороших, натуральных кистей; карандашей и красок; альбом для эскизов и два отменных холста; угля, картона, подрамник и даже мольберт. Подрамник, мольберт и кое-какие краски передал для меня Джеффри, всё остальное Рэйчел купила сама.
Потом она сняла со стены свою фотографию, на которой ей лет восемнадцать, и, кокетливо улыбаясь, объявила:
– Mister великий художник, позвольте заказать у вас свой портрет, – с этими словами она присела в реверансе.
– Валяй, – сказал я, разглядывая вблизи её фотографию, – заказывай.
– Вот фотография. По правде, я немного изменилась...
Ничего себе «немного»! Худенькое личико, прозрачная русалочья кожа, наивный, удивлённый взгляд, собранные на затылке в хвост русые волосы – ни тебе второго подбородка, ни тебе нечёсаных патл, ни тебе близоруких, нелюбопытных глаз.
У многих я видел такие глаза – близорукие и нелюбопытные. «Смотрю на вас, потому что надо же мне куда-то смотреть!» Наверное, это закономерно. Зачем острое зрение тому, кто дальше себя всё равно не хочет видеть?..
– Я желала бы, Mister великий художник, быть похожей на эту фотографию. Но так, чтобы меня могли узнать мои друзья. Этот портрет будет мне свадебным подарком... Ах, да! – она сделала вид, что спохватилась. – Если Mister великий художник сделает хороший портрет... – здесь она взяла паузу, – думаю... э-э-э... ну... думаю... будут ещё заказы!..
А ночью мне вдруг стало страшно.
Когда Рэйчел, дурачась, называла меня «Mister великий художник», я был в каком-то вдохновении, я действительно ощущал себя великим художником. Подарки, первый в моей жизни заказ и обещание новых заказов, реверансы – всё это пробудило во мне чувство собственной значимости и готовность сию же секунду взяться за портрет хоть королевской семьи. Но прошло время, я остыл и – о, ужас! Что я буду со всем этим делать?!
Несмываемый позор станет расплатой за моё бахвальство.
Господи! И ведь даже поговорить не с кем!
Делать нечего. Видно придётся завтра графить целлофан и штрих за штрихом переносить лицо Рэйчел с фотографии на холст.
31.01.95. вторник
Итак, портрет окончен. Поясной вполоборота портрет. Я написал его в четыре сеанса по четыре часа. В нижнем левом углу поставил свой росчерк, на обороте написал: «Холст, масло, 27х41».
Я всегда знал, что у меня нет ни малейшего таланта. В лучшем случае я – дизайнер, но никак не художник. Впрочем, ещё в школе мне говорили, что у меня довольно точная рука и строгий рисунок. «Технический стиль» – так кто-то отозвался о моих работах.
Рэйчел вышла похожей, но как бы в общих чертах. Вот она глядит на меня с портрета стеклянными, помертвелыми глазами, точно как волк с картины Васнецова. Лицо её не выражает ничего решительно. Разве только слабое недоумение и недовольство, прорвавшиеся на холст случайно и не имеющие к живой Рэйчел никакого отношения.
Сегодня вечером я намерен предъявить портрет оригиналу. Я решил пойти на хитрость. Скажу Рэйчел, что портрет ещё не завершён. Если она сочтёт портрет произведением безупречным и окончательным, сделаю вид, что принуждён уступить, и к портрету уж не вернусь. Если она предпочтёт увидеть готовую работу... Что ж, придумаю что-нибудь яркое и экспрессивное!
01.02.95. среда
– Oh! – сказала Рэйчел, когда я подвёл её к портрету.
И я похолодел. Потому что не мог разобрать, что она хочет выразить этим своим «Oh».
Перед осмотром Рэйчел принесла два бокала вина. И теперь, прижимая свой бокал к щеке, с настороженным удивлением и даже как будто с испугом смотрела она на портрет. Потом подалась назад, повернулась к портрету левым глазом, потом правым. Потом недоверчиво взглянула на меня, отпила немного вина и сказала:
– Great!
У меня гора с плеч упала. Как же я волновался, ожидая, что она скажет! Я таки не теряю надежду писать на заказ. Пусть я бездарен, но быть живописцем, писать картинки за деньги – всё лучше, чем мыть посуду.
Залпом я выпил своё вино.
Оказывается, моя мазня может кому-то нравиться! Хо-хо!
Вот только зачем я сказал ей, что портрет ещё не окончен?!
– Как? – удивилась она. – Разве нужно ещё что-то?
– Видишь ли, – я подошёл к камину поставил пустой бокал на каминную полку. – Я хотел только... кое-где тронуть. Так... чуть-чуть. Я хотел сделать портрет более... э-э-э... ярким, понимаешь? Более экспрессивным.
– Экспрессивным? Это в духе Мунка?
– Да-да. Что-то в духе Мунка.
– Oh! Я понимаю, – закивала она. – Немного скучно?
Я улыбнулся и неопределённо покрутил головой.
– Прекрасно! – сказала она, снова углубляясь в созерцание портрета.
Я почувствовал себя неловко.
– Эдвард Мунк! – громко сказал я.
– Прости? – она повернулась ко мне.
– Ничего... Я говорю: Эдвард Мунк!
– А-а! Да, мне очень нравится Мунк! Oh! – и она ласково погрозила мне пальчиком. – Я не ошиблась в вас, Mister великий художник!
Потом она подошла ко мне, обвила мою шею правой рукой и прошептала, дыша в лицо белым вином:
– Подумать только, я и не знала, что выхожу замуж за русского художника!
Вознаграждён я был щедро...
Однако наутро мне пришлось-таки разбираться с экспрессией. К счастью, у Рэйчел есть несколько альбомов по искусству и среди прочих – Мунк. Вероятно, ей действительно «очень нравится Мунк».
Мне нужно было уяснить для себя что-то общее, что-то характерное – то, из чего, собственно, складывается «экспрессия в духе Мунка». Альбом оказался тоненьким – всего-то сотня листов. Репродукций немного, зато печать отменного качества. Я полистал альбом, отметил для себя несколько работ и принялся за дело.
Прежде всего, за спиной у Рэйчел я поместил широченную ультрамариновую волну. Волна выбегала из нижнего левого угла и по диагонали поднималась наверх. Показавшись из-за головы Рэйчел, волна круто забирала влево. И, перерезав холст надвое, разбивалась о левую вертикаль.
Изо всех сил я пытался навязать портрету экспрессию, для чего отчаянно смешивал краски, наносил мазки беспорядочными, резкими движеньями, точно побивая холст. Верхнюю часть полотна я покрыл кроваво-красными перьями, вкрапливая местами лазурь.
Взглянув на своё детище с двух шагов, я пришёл в ужас. За спиной у Рэйчел развёртывалось что-то несосветимое. Небо налилось кровью, и реки стали горьки! Но Рэйчел ко всему этому оставалась совершенно безучастной. Тогда я решил заняться её лицом.
Прежде всего, я тронул щёки и лоб Рэйчел синей краской. Рэйчел как будто удивилась. «Погоди же, голубушка!», – обрадовался я новому выражению. И следом затем добавил зелени под глазами и на подбородке.
В какой-нибудь час я разукрасил Рэйчел так, что от прежнего портрета не осталось и следа. Теперь при беглом взгляде на картину могло показаться, что это индейская женщина, одетая в европейское платье и причёсанная на европейский манер. «Река Амазонка и пожар в джунглях», – подумалось мне.
Но стоило присмотреться, и впечатление менялось. Раскраска, а точнее игра света и тени, придавала Рэйчел выражение жёсткое, хищное, но вместе с тем беззащитное.
Я ещё раз оглядел портрет.
Ознакомительная версия.
