Он рассказал вселившейся в квартиру над ним молодой американке, что по материнской линии приходится отдаленной родней Альбрехту Дюреру. Он сказал это без малейшего желания произвести на нее впечатление. Он бы и не заговорил на эту тему, если бы не наткнулся на нее в университетском книжном магазине, когда она листала книгу о Дюрере. Она встретила его утверждение с подобающим скепсисом, вглядываясь в него, словно пытаясь распознать его намерения. Девичья фамилия моей матери — Дюрер, объяснил он. Ее семья переехала в Вюртенбург в 1803 году. Одно время в нашей семье было шесть рисунков и акварелей Дюрера, но сейчас сохранился всего один. Так как больше сказать ему было нечего, он продолжал говорить о Дюрере. Описал один из рисунков, которыми владела ранее его семья. Это был один из последних рисунков художника, «Двойной кубок». Как указывает название, он представлял собой композицию из двух исключительно богато украшенных кубков, один из которых замер в сложном равновесии вверх дном на другом, в то же время обнаруживая при более внимательном рассмотрении абсолютно другую картину откровенно сексуального содержания.
Вам же это нравится? с вызовом, спросила она.
Что? Сексуальное содержание?
Нет, двойственность изображения. Видеть что-то, что другие могут и не заметить.
У нее на лице было написано изумление, когда он сказал: Почему вы на меня нападаете?
Позже тем же днем в баре на Клейбер-штрассе она рассказала ему, что находится в Вюртенбурге уже больше шести месяцев. Ей надоело делить жилье с другой студенткой, и поиски квартиры привели ее в дом, где жил он. Попутно она подрабатывала уроками английского для молодых немецких бизнесменов, большинство из которых ожидало, что их фирмы на год-другой пошлют их в Америку.
Должно быть, скука смертная — учить новичков, сказал он.
О, нет, не согласилась она, мне это нравится. Мало того, что все они толковы и горят желанием добиться прогресса в английском, они к тому же очень… Тут она на мгновение смолкла, подбирая, очевидно, подходящее слово, и наконец нашла его: чуткие.
Чуткие?
Да. Она улыбнулась, радуясь этому слову. Радуясь его замешательству.
Чуткие? С чего бы ее немецким ученикам проявлять чуткость к чему-либо, кроме сообщаемой ею информации? Чуткие? Вряд ли какое-либо другое слово в ее устах могло вызвать у него такое же любопытство. Вполне возможно, что не будь он так погружен в описание своей бывшей жены, Паулы Харгенау, и своей бывшей любовницы (если пользоваться этим старомодным словом), Мари-Жан Филебра, он мог бы отнестись к Дафне с большим вниманием. Ее внешность, фамилия и, может быть, неулыбчивость наводили его на мысль о ее немецком происхождении. Он не говорил ей о своих занятиях и не имел никаких оснований считать, будто она знает, что он делает, или, если уж на то пошло, кто он такой. Она не задавала ему никаких вопросов, и он, в свою очередь, не говорил ей ничего о Харгенау. Она его совершенно не привлекала, и по какой-то необъяснимой причине он хотел довести это до ее сведения, словно чувствуя потребность ее подбодрить, дать ей возможность немного расслабиться. Нет, это было совершенно не так. В данный момент ему было не справиться с бременем еще одной интимной связи. Если он и подавал ей какие-то знаки, то свидетельствовали они о его собственной недоступности.
Стоял великолепный летний день. Они с Дафной сидели за вынесенным на тротуар столиком и, попивая пиво, наблюдали, как мимо по улице проходят люди. Она упомянула, что изучает философию у Брумхольда. Американка, изучающая Брумхольда, которая смотрит на немцев так, как на то способен только посторонний, со смесью зависти и определенного пренебрежения. Мы, немцы, любим привлекать внимание к нашим наиболее бросающимся в глаза изъянам, поскольку неуверенность и сомнения, которые мы вызываем в посторонних, не дают затопить нас потоку слепого восхищения.
Неужели он так и сказал? Если так, он, должно быть, немедленно пошел на попятную.
Что о нем подумала Дафна?
12
В Баварии, как и в остальной Германии, каждый страстно влюблен в отдых на лоне природы, влюблен в то, что они называют Natur, и отличная погода служит для людей дополнительным поводом надеть свои Lederhosen и провести несколько часов, безмятежно скитаясь по лесам, прилежно рассматривая деревья и птиц, наугад выбирая то одну тропу, то другую, не зная толком, куда она может привести. Отличная погода служит также для всех и поводом дышать поглубже, наполнять легкие свежим сельским воздухом. Ах. Это и повод для многих распахнуть настежь окна в своих квартирах. Повсюду, куда ни глянь, в Вюртенбурге замечаешь распахнутые окна, а проходя по одной из узких и пустынных улочек, можно услышать обрывки разговоров, люди готовятся выйти на прогулку, или выехать за город, или ждут гостя, или собираются заняться любовью, их голоса — их ленивые голоса, их мелодичные голоса, их пронзительные и нетерпеливые голоса выражают ощущения и чувства, которые, так сказать, под стать теплому летнему дню. А еще в придачу, в качестве аккомпанемента к обрывкам разговоров, слышны и старые популярные мелодии, которые, как ни странно, все еще передают по радио, поскольку по-прежнему пользуются большим спросом и старые мелодии, и старые марши («Wetin die Soldaten durch die Stadt marschieren, / offnen die Madchen die Fenster und Тйгеп»), и военные оркестры — все, что способно не дать окончательно изгладиться прошлому, славному прошлому Германии.
Он вновь и вновь перечитывал блокнот, который прилежно заполнял, будучи в Париже. Он вновь и вновь перечитывал первую строку: Я все еще люблю Паулу Харгенау и определенно не люблю Мари-Жан Филебра. Я хотел бы вновь заниматься любовью с Паулой, и мне не хочется больше заниматься любовью с Мари-Жан Филебра, чего она, вероятно, не может не заметить. Однако, если это утверждение все еще оставалось истинным, почему он не предпринимал никаких попыток найти Паулу в Женеве?
Почему ты выбрал меня? спросила его Мари-Жан Филебра. Она ожидала честного ответа. Почему меня? Он в ярости выскочил из ее квартиры, потому что подходящего ответа найти не мог.
Ему никогда не требовались особые доводы, чтобы писать, но потребовались доводы, чтобы полюбить, а потом — чтобы разлюбить Мари-Жан Филебра. Нет нужды говорить, что понадобились ему доводы и чтобы обвинить восьмерых своих прежних друзей. Ну да, на самом деле — друзей Паулы. Обвинение заботливо обеспечило его этими доводами. Покидая его, Паула Харгенау прямо заявила: Проблема в том, что все твои доводы никуда не годятся.
Теперь тебе нужно, сказал его брат в день окончания процесса, сменить обстановку. И он направился в Париж, к Мари-Жан Филебра.
В первый раз, когда он занимался с Мари-Жан любовью, она вдруг подняла ногу и прижала ее к своему боку. Он помнил ошеломляющую неожиданность движения, сделанного ею по собственной воле, а также вспомнил и то, как чуть позже заметил, что она тогда напомнила ему замечательные греческие статуи умирающих воинов, выставленные в Мюнхенской глиптотеке. Всегда ли он должен прибегать к литературным или художественным отсылкам, чтобы уклониться от непосредственности той или иной ситуации?
Задница.
Повтори.
Немедленно повтори.
Он набросал у себя в блокноте, что поначалу был способен смотреть сквозь пальцы на то, что переросло вскоре в физическую неприязнь, и однако же, занимаясь с Мари — Жан любовью, он не находил это чувство отвращения таким уж неприятным. Спустя три месяца после их встречи он обнаружил, что ищет, как из этого выпутаться, не желая признать, что уже не может заставить себя ее целовать.
Большой и мягкий язык Мари-Жан наполнял весь его рот, а потом, или так ему казалось, проникал и вглубь мозга. Чувство полной беспомощности. Только сейчас он стал способен признать, что резкий вкус ее языка освобождал его… вот только вопрос… для чего? Как он был изумлен, когда впервые обнаружил щетину у нее на бедрах и волоски вокруг сосков ее замечательно вылепленных маленьких грудей. И все же, по крайней мере поначалу, он был полон решимости остаться влюбленным в Мари-Жан, дабы эта любовь зачеркнула его в чем-то все же сомнительное поведение в Вюртенбурге, где он, просто-напросто изложив правду, помог осудить восьмерых своих былых друзей, прежних соратников по политической деятельности. Как ни крути, писатели не очень-то надежные свидетели — как защиты, так и обвинения. Не следует на них полагаться и как на любовников. Им не хватает терпения. Похоже, им с трудом удается получить удовольствие от того, что они делают. Как шахматисты, они внутренне готовятся к неизбежному эндшпилю.
Ты — единственный мужчина, о котором я не могу сказать, что он предпочитает сексуально, заметила однажды Мари-Жан. Она также с упреком сказала: У тебя коварный член. Он не мог вспомнить, как она пришла к этому замечанию или что подтолкнуло ее к нему, но хотела она, несомненно, сказать, что член, его член, был лишь придатком его намерений.
