— Убери ты эту гадость куда подальше!
И портрет в конце концов был преподнесен самому Мими. Надо думать, на маяке он занял почетное место.
И вот, вечером как-то, Маргарет вдруг спросила:
— Эдвард, ты долго еще намерен здесь оставаться?
— А куда ты хотела бы двинуться?
— Ты меня неправильно понял. Я… я понимаю, иногда тебе хочется быть одному. Ты вовсе не обязан себя чувствовать связанным.
— Тебе тут разве не нравится? — неловко промямлил он.
— Ну почему. Если тебе нравится.
И на этом кончился разговор. А через несколько дней она объявила:
— Эдвард, на той неделе я еду в Париж.
Вот и все. Виллу эту в одиночестве больше двух дней невозможно было выдержать. Подался в Марсель, и дальше, пароходом, в Константинополь. Осенью был снова в Париже с легкой простудой. Встретились. Сказал ей:
— Видишь, я к тебе бегу, едва палец порежу. Она засмеялась:
— Милый. Да мне ж только того и надо.
Но им хорошо было вместе. Много бродили, разыгрывая из себя янки, впервые попавших в Париж. Купили очки в роговой оправе и разговаривали, как им это представлялось, с американским акцентом. Затея, правда, сразу иссякла, когда напоролись на одного исключительно симпатичного скульптора из Каролины и пришлось перед ним оправдываться за свое поведение.
Скоро перебрались в Лондон. Маргарет обосновалась у себя в мастерской, он снял квартиру. Но являлись повсюду вместе — приглашали как женатую пару. Бесконечно оба острили на эту тему — особенно Маргарет. Мэри была особенно трогательна, прямо прелесть. Эта ее тактичность, бережность, ненавязчивое как бы благословенье — ну просто с ума сойти.
Маргарет говорила:
— Что за чудо эта наша Мэри. Потрясающая невинность. — И прибавляла: — Ах, Эдвард — если бы только они тебя знали как следует!
Такие шуточки задевали. Она избрала неверный тон; юмор был слегка натужный. Наедине теперь оставаться не очень тянуло. Зато в гостях они неизменно блистали, как вышколенные актеры, разыгрывая свой спектакль на двоих.
Собственно, и на вилле уже обсуждалось то, что он сформулировал, как «наш долг перед соседями». Он тогда говорил: «Конечно, надо бы как-нибудь попробовать. Чем черт не шутит. Попытка не пытка». И Маргарет хохотала: «Только подумать, Эдвард, а вдруг я тебя излечу».
И вот как-то раз, в мастерской, воротясь после особенно буйной попойки, они было попытались — и оказалось ужасно смешно, ничуточки не противно, — но начисто безнадежно. Сидели в постели и хохотали, и хохотали. «Ох, Эдвард! — хохотала Маргарет (потому что тоже прилично наклюкалась), — я теперь уже с мужчиной спать не смогу. В решающий миг всегда тебя буду вспоминать».
— Боюсь, что должен вернуть тебе твой комплимент.
Весной опять подались на юг, по пути на несколько недель застряв в Париже. И — всего-ничего пробыли на вилле, как вдруг новость: всеобщая забастовка. Он порывался сразу вернуться.
— Что тебе-то там делать? — она спрашивала, забавляясь, хоть в то же время, кажется, под некоторым впечатлением.
Не мешало бы сначала определиться хотя бы, на какой надо быть стороне. Ах, как она его высмеяла. Он злился, как мальчишка.
— Ты не понимаешь. Свершается нечто важное. Революция, может быть. А ты хочешь, чтоб я тут торчал, прятался в этой проклятой стране.
— Почему не сознаться, милый, что просто тебе скучно? Ужасно было обидно. Отчасти верно. Отчасти — обычная бабья философия. Мелькала мысль — может, бросить ее. Стала бы цепляться, удерживать — и бросил бы за милую душу. Но нет уж, не на такую напал. Дни текли. И наконец пришло письмо от Мэри, и оказалось, что все вместе взятое, конечно, просто-напросто лопнуло, как кошмарный мыльный пузырь. Блеф. Морис какую-то машину водил. Они с Энн служили в столовой. Письмо кончалось:
«Нам дико вас не хватало. Вот бы вы развлеклись».
— Уж прости, — сказала Маргарет, — такая досада, если это из-за меня ты в конце концов не поехал.
Проходило лето. Гавань кишела художниками. Он плавал, ходил под парусом, жарился на солнцепеке. Больше Маргарет не предлагала писать никаких Мими, но он часто чувствовал на себе ее иронический взгляд. Иногда вдруг положение представлялось невыносимым; а на другой день — смотришь, и снова все тишь, да гладь, и даже неясно, что могло покорежить. Любимая фраза Маргарет:
— Ничего, по-моему, нет такого неодолимого, если только люди по-настоящему честны друг с другом.
Как укол в самое сердце. Ей-богу, в один прекрасный день вдруг не выдержу: «Так-так, и кто же тут у нас честен?»
Похолодало, погода портилась, и как-то Маргарет предложила:
— Почему бы нам не пригласить сюда Оливье?
Оливье — один парижский знакомый. Молоденький балетный танцовщик.
— С какой это радости нам его приглашать?
— Просто, по-моему, он тебе нравится.
Как ни старался сдержаться, почувствовал, что краснеет:
— Я только очень хорошо знаю, что тебе-то уж он вовсе не нравится.
Маргарет залилась хохотом:
— Милый, ну с чего ты взял? И вообще, я-то причем? Не хватало нам только встревать в наши отношения с друзьями!
— Что-то я не заметил, — ответил злобно, — чтобы ты своих друзей-подруг сюда табунами водила.
— Моих друзей-подруг? — она улыбнулась. — Да откуда я их возьму.
На том разговор и кончился. А через несколько дней она опять перешла в наступление:
— Эдвард. Я хочу, чтоб ты сюда пригласил Оливье.
И так настроение было паршивое. Весь день дул мистраль, на вилле тряслись все окна, со стороны города неслись серые пыльные вихри. А у знакомого аптекаря вышли все порошки, которыми тот потчевал хронических жертв непогоды. Метнул в нее взгляд:
— С чего это ты взяла, что я сохну по Оливье?
Она ответила холодновато, как бы имея дело с капризным ребенком, холодновато, но терпеливо:
— Кто говорит, сохнешь? Просто я слишком хорошо знаю, что иногда тебе, кроме моего, требуется общество несколько иного рода. Вот я и предлагаю Оливье.
— Интересно, что ты хочешь сказать этим своим «обществом несколько иного рода»?
— Что говорю, то и хочу сказать.
— Типично женская черта — вечно тыкать человека носом в его обязательства.
— Не поняла.
— Ладно, объясняю доходчиво. Ты на меня смотришь так, будто я на тебе женат.
— Эдвард — ты это серьезно?
— Но я не потерплю, слышишь? Я не потерплю, чтобы надо мной потешались.
И по спокойствию ее ответа стало очевидно: она просто увещевает больного.
— Говоришь, сам не знаешь что.
Мгновенье он смотрел на нее со своей нехорошей усмешкой. Потом сказал:
— Могла бы, по-моему, избавить меня от этого последнего унижения и хотя бы не сводничать.
Она вышла из комнаты.
Потом снова был мир. Преувеличенное раскаяние, полная капитуляция. Все это печень. Мистраль. И мало ли что я плел — не верь ни единому слову. Она грустно качала головой:
— Нет, милый. Не надо. Кое-чему из того, что ты плел, хочешь не хочешь приходится верить. — Помолчали. Потом она прибавила: — Но ты, может, и прав. Иногда я бываю чуточку… собственницей. — Как он тряс головой. Но она сказала:
— Иногда я думаю — может, это никуда не годится. Я про наш образ жизни.
— На что-то сгодился же, нет? Она печально улыбнулась:
— Ты считаешь?
— Значит, для тебя не годится?
— О, я-то как раз всем довольна, — она ответила быстро.
«А зря» — вертелось на кончике языка. Но осталось невысказанным. Трус, как всегда, побоялся поставить точку над «i». Вечер прошел ласково — но печально. Все было очень корректно. А наутро она объявила, что через несколько дней уезжает в Англию. Как всегда, взяла на себя этот неприятный труд — сделала первый ход.
— Я уверен, что одолеваю эти трудности, — говорил на своем прихрамывающем, но смелом английском молодой голландец, выбивая пепел из своей небольшой трубки и равнодушно озирая Place de L'Opera. Бледный, можно сказать, плотный Эдвард кивнул вдумчиво и заказал себе еще абсенту. Голландец пил исключительно лимонад.
Неделю спустя они уехали из Парижа. Опыты производились в одном местечке, недалеко от Бовэ. Голландец изобрел новый тип самолетного двигателя. Экономил, как только мог, но скоро оказался на мели. Речь шла о каких-то несчастных нескольких сотнях. Эдвард телеграфировал к себе в банк. Маргарет написал с бесстыдным восторгом: «Я верю, это подлинное Воскресение из мертвых. Поразительно, после всех этих лет снова на что-то сгодиться. Одно жаль — я, кажется, начисто растерял все свои небогатые познания в технике. Но даже они постепенно, потихонечку возвращаются».
Маргарет ответила тепло, великодушно. Правда, между строк сквозила тревога. Зато прямой текст дышал верой в будущее. Глядишь, оно и принесет ему невероятную славу.
