Может быть, это я просто соскучился по жене? Мне не хотелось об этом думать, да только в голову все равно лезли мысли, что, когда приеду, наверное, сразу полезу в ванную… просто чтобы принять душ… и может быть, жена на минутку заглянет ко мне… спросит, не нужно ли принести чистое белье?.. или полотенце?.. сзади на шее у нее белые завитки волос… я отлично их помнил… трогательные белые завитки… а еще лучше я помнил их запах.
Волосы моей жены пахли горько.
В большом зале Таврического дворца она положила руку мне на плечо, первой заговорила со мной, и я растерялся. Она спросила: «Вы помните меня?», а я вместо того, чтобы ответить, стал думать, почему же она обратилась ко мне на вы. Ведь мы знаем друг друга с самого детства. И когда-то целовались на скрипучем диване у одноклассника. Почему на вы?
Она смотрела мне в лицо. Я чувствовал, что пауза затягивается, но не мог сообразить, что в таких случаях говорят, начал паниковать и сказал в результате совсем не то, что хотел. Пробубнил, что типа да-да. Припоминаю, когда-то виделись. Я был совсем не готов к этой встрече. Ответ был самым глупым из всех возможных. Хотя предыдущие несколько лет не проходило и дня, чтобы я о ней не думал.
Мы о чем-то заговорили. Юля смеялась. От смущения я сразу выпил еще сколько-то бюрократического алкоголя, и он оказался крепче, чем я думал. Так что подробности вечера я помню далеко не все. Это расстраивает меня. Мне хотелось бы помнить каждую секунду, перебирать их, как драгоценности, а я не могу и жалею об этом.
Из Таврического дворца мы ушли почти сразу, и дальше я помню танцы в полуподвальном клубе. Скорее всего именно там первый раз за вечер я потянулся ее поцеловать, но подробности утонули в водке, которую мы оба пили в кафе, рядом с клубом, чтобы не платить втридорога внутри. Я обеими ладонями прикасался к ее телу, а она опять смеялась, и хотя мы все еще были на вы, однако всего через несколько часов свет осеннего фонаря падал из окна на ее голый живот, а я лежал рядом, тоже голый, и не мог поверить, что все это происходит, а потом протянул руку к бутылкам, стоящим возле кровати, и чуть не свалился на пол, а она опять громко смеялась.
Кожей я прижимался к ее коже. Она без конца курила. Наверное, тоже нервничала. Мы были вместе всего несколько часов, но разговаривали почему-то о свадьбе. О том, что поженимся прямо в ближайшее время. Идея не казалась странной ни ей, ни мне. Принципиальная договоренность была достигнута, и теперь мы обсуждали детали. Я зажмуривался и не мог поверить, что снова чувствую запах ее волос, который до этого многие годы подряд разве что снился мне в эротических снах.
Шепотом я говорил ей:
— Я ведь одна сплошная проблема. И жизнь у вас будет нелегкой.
Она затягивалась сигаретой, и огонек освещал ее красивое лицо:
— Я знаю.
За пару лет перед этим я почти умирал. Зачем жить дальше — было совсем непонятно, и каждый день я думал только о смерти. На какой-то Новый год все за столом вдруг стали говорить: давайте вспомним уходящий год! Давайте вспомним, каким он был! И я по-честному попытался вспомнить вместе со всеми, но не смог. Потому что жизнь моя состояла из ничего. Если бы тогда мне сказали, что все только начинается, я бы не поверил. А оказалось, что так и есть: все действительно только начиналось.
Решение оказалось не простым, а очень простым. На пафосной вечеринке в Таврическом дворце я встретил одноклассницу Юлю. В тот же вечер мы решили пожениться, и дальше я был совсем-совсем счастлив.
— Я ведь сложный. Очень.
— Зато мы будем вместе.
— Я никогда не буду ни богатым, ни знаменитым.
— Ха! Конечно, не будете!
— Иногда нам будет нечего есть.
— Меня не очень это пугает.
— У меня никогда не будет ничего из того, чем принято хвастаться.
Она наклонилась к самому моему лицу и тихонечко сказала:
— Зато мне всегда будет с тобой интересно.
В комнате негромко играло радио. И я все ждал, что сейчас… вот сейчас в нем заиграет песня про осень в парке и капюшон. А она все не играла. Я был здорово пьян, а Юля лежала рядом. Вечер начинался как обычно, а закончился так, что лучше не придумаешь, и единственное, чего не хватало, — это чтобы певец Владимир Кузьмин все-таки спел эту свою песню.
Какое-то время я думал о том, когда же он все-таки ее споет, а потом спросил:
— Ты не шутишь? Всерьез выйдешь за меня?
Она ответила совершенно серьезно:
— Выйду. И даже рожу тебе детей.
Помолчала и добавила:
— Всегда хотела только этого.
Она оказалась права: наша дальнейшая жизнь оказалась ох какой интересной. Денег никогда не было, но мы из-за этого совсем не расстраивались. Даже через семь лет после свадьбы не реже чем семь раз в неделю мы занимались любовью, а если мне случалось надолго уезжать из дому, то потом я каждый раз старался все наверстать. По ночам я старался придвинуться к ней поближе, лицом зарыться в ее светлые волосы. Почувствовать их запах. Пока я мог вот так вот лежать, весь остальной мир совсем меня не волновал.
Прошлой весной я уехал в Йоханнесбург и там решил срезать угол, свернуть с большой авеню и пройти к отелю напрямик. Делать этого не стоило. Белых в тех краях не любят. В общем, в аэропорт меня доставили на «скорой», а девятичасовой перелет домой дался ох как нелегко. В приемном покое врач сказал, что чертовы свазилендские гопники раскололи мне лицевой свод черепа и полностью зрение в правом глазу скорее всего уже не восстановится, а кроме того, у меня, возможно, повреждены внутренние органы, так что он настаивает на полностью постельном режиме и, даже чтобы встать в туалет, я должен буду каждый раз в письменном виде спрашивать у него разрешения. Я кивал, и даже от этого движения внутри все дико болело, но в ту же ночь я свинтил из больницы, а когда вернулся под утро, то потом весь день подносил ладони к лицу и ощущал ее запах. Он чувствовался еще долго. Я вдыхал его и засыпал с улыбкой.
В больницу она присылала мне смешные эсэмэски. А когда меня выписали, я вернулся в ЮАР и написал все, о чем собирался. Уезжая, я каждый раз просил свою жену Юлю оставлять мне газеты с самыми интересными новостями. В русской прессе редко попадаются действительно интересные новости, но она как-то справлялась. Когда я приезжал, на подоконнике были каждый раз стопочками сложены газеты. Отоспавшись и отмывшись от африканской пыли, потом я подолгу сидел на нашей кухне. Пил кофе и читал, что случилось в стране, пока меня не было.
Газеты трубили об опасностях или, наоборот, звали не поддаваться панике. Они пытались призывать к чему-то, чего я не до конца понимал, а на соседних страницах опровергали сами себя и звали уже в противоположную сторону. Каждый раз кончалось тем, что, смяв их все в один огромный ком, я выкидывал газеты в мусоропровод. Для меня в газетах не было ничего полезного. Они верили, что если сделать то-то и то-то, то ситуация в стране изменится к лучшему. А я не верил. Этой ситуации тысяча лет, она не изменится никогда. Власть в моей стране и дальше станет вести себя дерзко и заносчиво, а население будет стонать от этого и жаловаться, но в глубине души каждый будет считать, что иного все равно не дано. Телевизор и дальше будет врать, и люди, конечно же, знают об этом, но так и не смогут заставить себя выключить его.
Двадцать лет назад моя предыдущая родина, издав предсмертный хрип, умерла. На ее месте возникла еще одна, поновее. Новая родина играла по старым правилам и к собственным детям, как обычно, была безжалостнее, чем к иностранным врагам, но, несмотря на это, дети ее любили. Именно на этой родине теперь мне предстояло жить. Изменить ее я не смогу. Ни ее, ни мир — ничего, кроме себя самого. Но и это, в общем, немало. Прожить биографию так, как хочется тебе самому… ну, или хотя бы попробовать прожить ее так… Думаю, это максимум, на что можно рассчитывать. И меня этот максимум вполне устраивает.
За окном наконец показался вокзал. Поезд подъехал к платформе и остановился. Проводник дождался, пока состав остановится полностью, шагнул на перрон и тряпочкой протер поручни. В его фуражку бились мелкие капли. Я вышел из вагона и поправил на плече лямку рюкзака. Достал из кармана сигареты и закурил.
В Петербурге, как обычно, шел дождь. Это было прекрасно.
