Его дочь. Колька посмотрел на берег, пока еще далекий. Возможно, что где-то там, на этом самом берегу, ходит, смеется, дышит, говорит на чужом языке его дочь. Ей должно быть сейчас тринадцать. Он снова лег на спину: проклятый берег отказывался приближаться. Гостиница светилась правее, чем надо бы; значит, его отнесло в направлении мола… ничего, вот передохнем и тогда уже придется поработать по-настоящему.
Интересно, какая она, эта Вика? Наверняка, похожа на Гельку, а как же иначе. Что знает о нем и знает ли вообще? Колька вспомнил детей на «оранжевой» демонстрации в день своего приезда. Та девочка с волнистыми волосами вполне могла оказаться ею… не зря же он тогда обратил на нее внимание…
Неожиданно Кольку захлестнуло, он слегка хлебнул воды и завертелся, фыркая и откашливаясь. Видимо, начиналось волнение; волны уже не баюкали его, как прежде, а качали — размеренно и сильно, без улыбки. Все равно до настоящих волн было еще далековато… как и до берега. Ну и черт с ним, с берегом… надо что-то вспомнить… что-то очень важное, вдруг мелькнувшее у него в голове вот прямо сейчас… мелькнувшее и тут же спрятавшееся в беспорядочной суете образов. Погоди, с чего это началось? — Пока он лежал на спине, ничего еще не было, это точно. Значит, с волны. Нет, не с волны — с кашля, вот с чего. Именно с кашля. Он кашлянул еще раз, намеренно, чтобы помочь неуклюжей памяти, и вспомнил.
Они шли по улице с чудовищным названием Рабоче-Крестьянская — он и Гелька, и было это незадолго до ее отъезда, где-то в конце октября или немного раньше. Всю неделю до того они непрерывно ссорились, и теперь устали, выдохлись и шли молча, слабые и безразличные, как с большого похмелья. И тут ее стошнило, вдруг, ни с того ни с сего: подошла к урне и… И Колька пошутил, чтобы помочь ей сгладить неловкость: мол, ничего страшного, ты сработала вполне по рабоче-крестьянски… И она сказала сквозь кашель, что, наверное, это пирожки, которые они купили давеча с лотка, — вечно в них суют всякую гадость. И он все так же шутливо спросил:
— А может, ты просто беременна?..
А она ответила ему в тон:
— Ну да, вот еще… стала бы я тут рожать!
— А почему бы и нет? — спросил он все еще шутливо, но уже предчувствуя возвращение грозового фронта их ссор, который, оказывается, никуда не исчез, а висел все тут же, рядышком, оглядываться не надо. — Боишься, никто замуж не возьмет? Я возьму. Хоть сейчас. Любую возьму, без рук, без ног, какая будешь…
— Перестань, Коля, — сказала она устало. — Хватит, а? Сейчас ведь опять полаемся.
— Ну почему, почему, ты можешь мне объяснить? — он имел в виду, конечно же, ее приближающийся отъезд, но она не поняла и ответила ему про ребенка. Про ребенка, который был вовсе ни при чем — так тогда думал Колька, решивший, что она просто сбивает разговор в сторону, уходит, намеренно переводя стрелки.
— А что тут объяснять? — она взяла его за локоть и, развернув лицом к Рабоче-Крестьянской улице, широким жестом руки охватила всю ее безотрадную, безобразную тоску и скуку: забранные решетками ларьки, серые закопченные здания, грязь на мостовой, опрокинутый мусорный бак на тротуаре, злобных, заранее заряженных на драку прохожих, спешащих по своим делам, зажав в кулаке непременную бутылку пива. — Тебе нужно что-то объяснять? Зачем ему рождаться… сюда?!
Слово «сюда» она произнесла так, будто была на грани нового приступа тошноты. Колька с досадой пожал плечами.
— Да я не об этом…
— А я об этом!.. — перебила она, и ссора понеслась птицей-тройкой, вытаптывая души им обоим.
Вот именно. Именно об этом она и говорила тогда, понял? — Теперь-то понял… Луна насмешливо смотрела на него с пустого неба. На луну можно было бы завыть, но волчий лесной или степной вой не подходит к морю. К морю подходят слезы, и Колька снова заплакал от бессилия что-либо изменить и от собственной тогдашней глупости. Эх, если бы в тот осенний день он был немного повнимательнее, если бы он всего-навсего выслушал то, что говорилось ему открытым текстом! Но нет, он слушал и не слышал, как последний болван.
«Зачем ему рождаться сюда?» Разве в одном этом простом предложении не заключались все ответы и все причины? Разве сейчас эти четыре слова не пронзали его крест-накрест, как безжалостные спицы — подопытную лягушку? Почему же он не среагировал на них тогда, почему не почувствовал их непоправимой горечи, их убийственного яда? Почему не вспоминал о них все эти годы?
Да если бы даже и понял — что он мог сделать? Ничего — в точности, как он не может ничего сделать сейчас, распятый на словах, распростертый навзничь на тошнотворно раскачивающемся, слезном, тепловатом желе равнодушного моря. Потому что она была богиней, а кем был он? — Никем… хуже, чем никем — он был неотъемлемой частью того отвратного «сюда», такой же, неотличимой от «сюда» частью, как продуктовый ларек, сальный лоток с пирожками или бутылка пива в руке устремленного к опохмелке прохожего на Рабоче-Крестьянской улице. Он был там свой, как рыба в воде; то море состояло из его слез и из слез подобных ему, и поэтому он просто не видел, не мог понять его ужасающей мерзости.
Он не видел… видела Гелька. Конечно, она могла не думать о себе, могла беспечно дарить себя кому угодно, даже ему… но и это — до поры до времени, пока принадлежала только себе, себе одной. Ребенок в ее чреве менял все. Если бы она решила остаться, родить свою девочку «сюда», выронить ее из теплоты живота в холодную слякоть, в ларьковую грязь, в слитный пьяный гул, в беспросветную злобу заросших лабазами улиц… — разве простила бы она себе потом? Оттого и убегала, чего уж проще. Наугад, наудачу, не зная, что ее ждет, главное — убежать, оставить позади ненавистное «сюда», страшнее которого, как ей казалось, ничего нет и быть не может. Вот тебе и разгадка…
Накатила новая большая волна, накрыла с головой. Колька вынырнул, отплевываясь и кашляя, осмотрелся. Его еще немного отнесло, и теперь он дрейфовал почти на уровне мола. Берег казался совсем рядом, метрах в четырехстах, может, меньше. Колька прикинул: взять наискосок, чтобы выйти из воды там, где вошел, или двинуть напрямки к молу, а потом пройтись пешком? Второй вариант выглядел вернее всего — не потому, что кончились силы — просто надоело болтаться в воде. Да и Кацо наверняка уже беспокоится.
Он плыл кролем, время от времени приостанавливаясь, чтобы проверить, сколько еще осталось. Расстояние до мола сокращалась, хотя и намного медленней, чем рассчитывал Колька. Море словно играло с ним, тормозя, хватая за ноги и оттаскивая назад, в темное раскачивающееся пространство. Пришлось прибавить. Теперь он старался работать с максимально возможной скоростью. Впустую: берег почти не приближался, и Колька впервые подумал, что сил может не хватить.
Подумал и тут же одернул себя: глупости. Вода здесь держит замечательно, так что всегда можно передохнуть. Переохлаждение при такой температуре тоже не грозит. Сейчас ему мешает отлив, но отлив когда-нибудь кончится… максимум, подождем до утра. А пока… пока можно поискать течение с благоприятным направлением — не важно, куда — главное, чтобы к берегу, а не в открытое море, где, кстати, уже затевалось небольшое, но вполне ощутимое волнение.
Колька попробовал взять правее, в обход мола, но там было глухо: за несколько минут непрерывных усилий он не смог продвинуться ни на метр. Оставалось попробовать левую сторону, где мол поворачивал параллельно берегу, отгораживая от моря местный яхт-клуб. Колька тоже повернул вместе с ним и тут же обнаружил совсем рядом то, что искал — маленькое, но дружественное течение, ведущее прямо к берегу… вернее, не совсем к берегу, а к молу, но какая разница? Главное — ощутить наконец под ногами твердую почву.
Следуя течению, он опустил голову и на совесть отработал несколько длинных минут, с удовольствием чувствуя податливую помощь воды и собственную скорость. Еще немного… Колька приостановился, чтобы посмотреть и сердце его упало. Продвижение действительно было стремительным: он находился в каких-нибудь двадцати метрах от мола. Вернее, не от мола, а от неминуемой смерти. Волны, которые в открытом пространстве выглядели не такими уж и большими, здесь, казалось, приобретали стократное усиление, набрасываясь на камни с какой-то зверской, яростной силой, захлестывая вверх крутыми белыми дугами, плюясь пеной, ухая и рассыпаясь брызгами. Нечего было и думать о возможности, пройти через эту мясорубку, выбраться на мол невредимым. Да что там невредимым — живым… огромные бетонные надолбы ждали свою добычу, лоснясь от стекающей воды.
Он инстинктивно дернулся назад, сначала на спине, потом кролем… мол не отдалялся. То самое, «дружественное» течение, которое привело его сюда, теперь неумолимо подталкивало глупую жертву к смертоносным надолбам. Все силы его уходили на то, чтоб хотя бы оставаться на месте. Море заманило Кольку в ловушку; он был обречен. «Вот так и тонут,» — мелькнуло у него в голове. Сколько времени он еще сможет так продержаться, прежде чем превратиться в мертвый мясной мешок с торчащими обломками костей? Десять минут?.. Пятнадцать?.. Эх, Гелька, Гелька… Гелечка… похоже, так и не встретимся больше, ни с той, небесной, ни с этой, неизвестной. А может, небесная все-таки вернулась? Просто так, попрощаться?
