Если бы Пьеру Гоазкозу не сдавливало грудь с такой силой, что она вот-вот разорвется, и душа его не была бы готова расстаться с телом, он отлично бы знал, что необходимо сделать немедленно: кинуться на Алена Дугэ, схватить его за плечи и приказать заткнуть глотку. Ален опьяняется своим собственным криком. Самое тяжкое на паруснике — это затяжное безветрие. Куда опаснее неистовства полное спокойствие природы. Так и кажется — ее уверенность в своей власти над вами столь сильна, что она, завладев вами, даже не дает себе труда разом прикончить вас. Самые отважные моряки не в состоянии перенести, такого полнейшего паралича. Сперва они плачут от злобы, потом разражаются дикой бранью и кончают потасовкой; все, что угодно, лишь бы избавиться от ужасающего бездействия. Гоазкозу известно, что это зло поражает прежде всего самого сильного из команды. Он хотел бы предупредить Яна и Корантена. Вдвоем они смогли бы усмирить и такого колосса, как Ален Дугэ. Гоазкоз проклинает свое бессилие, и тем яростнее он его проклинает, чем больше начинает ощущать возврат к жизни. Все будет поздно, если двое других поддадутся этому злу. Он смотрит на них так пристально, как только может. То, что он видит, успокаивает его. Двое других не спускают глаз с товарища. Каждый собран и, оставаясь на своем месте, готов к прыжку. Юнга, открыв рот, стал на колени. Когда Ален приостанавливается, чтобы набрать воздуха, Корантен Ропар делает попытку урезонить его, не потому, что рассчитывает убедить своими слабыми доводами, но всего лишь для того, чтобы Ален услышал чей-то другой голос, кроме своего.
— Не позволяй себе распускаться, Ален Дугэ. Не бесись. Ты — член команды на судне и не имеешь никакого права отъединяться от всех. Терпение! Только лишь подует малейший ветерок, и через час или два мы уже спустимся на землю.
— Никакой земли больше нигде не существует. Ветра тоже. Ветер умер.
— Совсем наоборот. Он меняет направление. Дай ему время обернуться.
— А я вам говорю, что это — конец. Мы изничтожили свои тела, защищая этот баркас от ветров и волн, не виданных с тех пор, как мир стоит. А вот теперь «Золотая трава» не желает двигаться. Пропащая калоша. Она постепенно открывается изнутри — под нашими ногами, и не торопится, каналья, чтобы продлить наши муки. Подлость!
— Всего-навсего — слегка подтекает. Воды набралось всего лишь столько, чтобы прикрыть мою ладонь. Даже и вычерпывать нечего.
— Снег давит сверху, чтобы ускорить погружение. Нас всосет в себя с головы до ног этот океан, а мы бессильны защищаться. Еще немного, и мы будем плавать на своих плащах между двумя водами — мертвая команда на барке, от которой даже и призрака не останется. Возможно, пройдут дни, пока мы достигнем дна. Даже и небо давит на нас со всей своей силой. Вы только посмотрите на него!
Ален охватывает голову руками и, стоная, падает на палубу. Ян Кэрэ несколько расслабляется, но он все еще настороже. Корантен подходит к Пьеру Гоазкозу и садится возле него, обнимая его рукой за плечи, — такого жеста он еще никогда себе не позволял по отношению к кому бы то ни было. Хозяин «Золотой травы» подает ему знак глазами и улыбается.
— Я… приведу… вас… на сушу.
Корантен шепчет на ухо Гоазкозу:
— Я знаю. Знаю также, что происходит с Аленом Дугэ. Он думает о Лине Керсоди. А я, несчастный дуралей, дал ему прочитать письмо, которое разбередило его. Человек, подобный ему, не позор для нашего ремесла…
Он переполнен страстями, которые его гложут. А ведь против этого…
— Не спускай с него глаз.
Раздается чистый голосок юнги. Он обращается к Яну Кэрэ, который присел на планшир:
— Скажи, Ян, что происходит с Аленом Дугэ?
— Не слушай его, сынок! У него жар. Судно держится хорошо. Слегка просачивается вода, но это — такая малость, что потребуются часы и часы, чтобы образовалась пробоина. Мы сможем и тогда, если понадобится, вычерпать воду ладонями. Ничто еще не потеряно.
Ален Дугэ поднимается с колен, чтобы прорычать:
— А я вам говорю, что судно раскроется. Сколько бы ты ни хитрил, Ян Кэрэ, тоже будешь сглодан крабами и глубоководными рыбами. Твоя плоть распадется на мягкие частицы, словно говядина в переваренном супу. Да и то сказать, ты питался этими животными, разве же несправедливо, что и они в свою очередь закусят тобой, не так ли?
— Заткни свою дурацкую глотку. Ты мелешь ерунду специально, чтобы испугать юнгу.
— На лодке нет детей. Мы все сравняемся в возрасте перед тем, как станем утопленниками.
— Ты можешь говорить сколько тебе угодно и все, что захочешь, Ален, если тебе от этого легче, — говорит ребенок Херри, ничуть не смущаясь. — Я не боюсь стать утопленником. Если бы боялся, я бы выбрал другую работу, стал бы подмастерьем каменщика. Однажды мне привелось видеть двенадцатилетнего мальчика, который умер от болезни легких. Его одели в праздничные одежды и поставили его кровать посреди белой часовни. А потом могильщик и плотник положили его в гроб и заколотили крышку гвоздями. Я не хочу быть заколоченным в ящике. Не хочу быть запихнутым в дыру с червями. Я хочу океан — весь целиком, чтобы любая, оставшаяся от меня частица разгуливала бы на свободе.
— Хорошо, — сказал потрясенный Корантен, — вот кто действительно знает, чего он хочет. Сколько же тебе лет, Херри?
— Скоро четырнадцать. Дед Нонна рассказывал мне, как мертвые моряки, попав в течение, достигают дна океана. А там есть огромный порт, где они находят свое потерпевшее крушение судно. Каждый чинит свое, чтобы быть готовым к отплытию по знаку ангела или звезды, этого точно никто не знает. А конечная цель их плавания — остров, обозначенный огромным огнем из морских водорослей, который горит день и ночь между небом и водой. Увидеть же его могут только они. Туда они причалят и уже никогда не поднимут больше свой якорь. Я готов спуститься на дно.
— Слышишь, что он говорит, Ален?
— Услышал. В этом возрасте воображают, что все постигли, а на самом-то деле ни черта не понимают. Даже и того не разумеют, что умирают взаправду. Принимают смерть как должное, без рассуждений. Да и к чему рассуждать? Ведь за плечами нет ничего, о чем стоило бы пожалеть.
Вдруг Ален вскакивает. Скрестив руки на груди, он вертится волчком, не сходя с места, вид у него совсем обезумевший.
— Хватит трепаться. Оставайтесь гнить на ваших досках, а я ухожу. Сегодня ночь под рождество, пойду к полуночной мессе. Возможно, и мне она принесет счастье, Корантен. Поставлю перед алтарем большую свечку за всех вас.
Он глубоко вздыхает, сбрасывает сабо и начинает освобождаться от куртки, которая как бы прилипла к его телу, но Ян и Корантен уже набросились на него. Первый связывает его без всякого стеснения, а второй держит его за руки. Ален неистово сопротивляется, бьется до потери дыхания, как затравленное собаками животное, изрыгает ругательства. Наконец он падает лицом вниз на палубу, сокрушенный ударом коленкой в живот, который нанес ему Ян Кэрэ. Корантену удается связать ему за спиной руки. Но он все еще продолжает выкрикивать:
— Один только я умею плавать. И я знаю, где земля. Я ее чувствую. Я ее найду. Пошлю к вам помощь. Отпустите меня!
А двое других не оставляют его, терпеливо твердят ему, что земля слишком далеко, что он утонет, погибнет в соленой воде от холода, что они не нуждаются в помощи, потому что уверены — смогут спастись собственными силами, но он им необходим, чтобы они смогли достичь берега, так как у него самое острое зрение, а ветер, вот именно ветер, ветер вот-вот поднимется. Исчерпав все свои силы, Ален наконец признается в причине своего безумия.
— Мне необходимо поговорить с Линой Керсоди.
После чего он умолкает, тяжело дыша, как затравленное животное. Ян и Корантен переглядываются, еще колеблясь, освобождать ли его, хотя они и чувствуют, что он пришел в себя. Кризис миновал.
— Наверху зажглась звезда, — говорит юнга. — Ты видишь звезду, Ален Дугэ?
И Ян Кэрэ подтверждает:
— Звезда, предвещающая западный и северо-западный ветер. Он задует нам в спину.
Ян поднимается, а за ним Корантен. Ален Дугэ переворачивается на спину. Его огромное тело сейчас совсем обмякло.
— Я вижу звезду. Что такое со мной произошло?
— Приступ лихорадки. Чересчур перенапрягся. Когда вернешься домой — прямо в постель. Ты навалишь на себя все свободные одеяла, чтобы, пропотев, изгнать из тела холод и усталость. Через два-три дня одеяла вдвое потяжелеют, а ты снова будешь молодцом.
Ян Кэрэ смеется так, как один лишь он умеет смеяться, когда жизнь ему улыбается, и делает он это так часто, как только может.
— Скажи мне, Ян, ведь ты все знаешь, сколько ветвей у этой звезды?
— Их у нее пять, сынок. Столько же, сколько пальцев на руке. И нас здесь тоже пятеро в руках у звезды. Она нас не выпустит.
— Ален Дугэ, — говорит Корантен, — возможно, ты хорошо сделаешь, поделившись с нами теми бедами, которые тебя угнетают. Тогда каждый из нас сможет взять на себя их частицу. И тем не менее мы все станем спокойнее, чем прежде. В команде, если страдает всего лишь один из ее членов, всем другим — не по себе.
