Такого Ярыгин не ожидал. Может, и его самого… Он бросил взгляд на ворота: они были закрыты. Казак от пушки не отходил. Вдруг к Мармону приблизился Шибанов.
— Тебе чего? — отступая на шаг, спросил злобно Мармон. — Тебя звали?
Шибанов молча ударил Мармона в лицо. Мармон, поскользнувшись, не удержался и упал. Казаки с явным удовольствием скрутили ему руки.
— Оставьте его… — потребовал Миронов-Липин.
Казаки, отряхнувшись от снега, нехотя отошли.
Мармон, кланяясь Миронову-Липину и стараясь не глядеть на Ярыгина, нахлобучил треух.
«Предан, — отметил про себя Миронов-Липин. — Но против Ярыгина? Завтра выпороть. А так — пригодится».
— Худяк там жив? — перво-наперво спросил Атласов Ярыгина, который, понуждаемый Мироновым-Липиным, пришел звать его к приказчику хоть показаться. («Пошто морду воротит Волотька. Скажи, обид нету на него».) — А то Мармон привозил — болен он грудью, мается.
— Да какой там… Отмаялся. — И, вздохнув, перекрестился.
— Схоронили давно?
— И семи дней не минуло.
— Отпевали?
— Волки его от поют.
— Темнишь, Федор.
— А ты что, не знаешь? Он же встретился Миронову… Окочурился, когда в Нижний гнал.
— Зачем?
— У него и спроси, коль рот раскроет. На упряжке Семена Ломаева гнал.
— На своей, значит… Зазря не сорвался бы. Видать, погнало его такое, что пуще живота. А?
Ярыгин уклончиво пожал плечами, явно не желая уточнять, зачем же в самом деле Худяк замертво лег на пути Миронова-Липина.
— Может, чуял конец и хотел исповедаться? — задал вопрос Атласов, и сам, довольный догадкою, убеждая Ярыгина в правильности догадки, ответил уверенно: — Боле не к кому колена преклонить.
Степанида, когда Ярыгин простился, тихо подошла к Атласову, который сидел на лавке, взъерошенный после разговора, и по-матерински коснулась ладонью волос своего бедового муженька.
— Уходить надо, Володюшка.
— Некуда, Стеша… Эх, Петруха, не дотянул… Ивашку Козыревского видала?
— Гоголем ходит.
— Ну пущай… покамест.
— Анциферов, так тот едва ль не кланяется.
— Ой ли?
— Вот те крест…
— На приказ, может, кликнут? — оживился Атласов и вскочил с лавки, расправляя рубаху по поясу и выпячивая грудь. — Но в Верхний не вернусь. Здесь, в Нижнем, приказ учиню. Казакам поначалу жалованье выдам. Мои амбары на Тигиль-реке еще не разнюхали. Руки коротки. Недовольных на островы ушлю. Я заговоренный… (Он вдруг замер на месте: ноги широко расставлены, взгляд далекий, руки сцеплены за спиной. Степанида в такие мгновения деревенела, боясь спугнуть Атласова не то что шумом, а и дыханием своим.) Сына хочу увидеть. Как он там, в Якутске?
— Да уж бог убережет, — жалобно вздохнула Степанида, и на ее глазах навернулись слезы.
— Крепкий казак, — он горделиво посмотрел на Степаниду.
— Есть в кого, — улыбнулась она, вытирая незваные слезы.
— А ты, мать, еще того, орех. — Он вкрадчиво, как бывало в молодости, приблизился к ней, и она как будто впервые ощутила дымный запах его волос, и в ней проснулось то чувство, которое напомнило о давно-давнишних днях, и она засмущалась, покраснев.
Миронов-Липин не хотел покидать Нижний, не повидав Атласова: Ярыгин, правда неуверенно-нехотя, проговорился, что опальный приказчик в последнее время упомянул о морских островах, что-де кается, что Петров наказ забыл. (А ведь и его, Миронова-Липина, в Якутске спросят про эти самые морские острова. Втайне он надеялся, что Атласов не сдержится, укорит ими, а он не подкачает, вытянет по словечку, Атласов и опомниться не успеет.) Ему, кроме того, хотелось помирить Атласова с Чириковым: оставлять в остроге двух враждующих приказных он боялся.
— Не скучаешь, Осип? — спросил с порога Атласов.
— Да где уж там скучать, — со вздохом ответил Миронов-Липин. — Все дела, да государевы. Это ты на печи.
— Старость — не радость, — подал голос Чириков, желая угодить Миронову-Липину. («Дурак, — подумал сердито Миронов-Липин, — господь ума не дал. Сейчас жди…»)
Но вместо того чтобы вспылить, Атласов добродушно улыбнулся и, подсаживаясь к столу, поддакнул:
— Годы мои не неделя — все было. Вон Ярыгин подтвердит. Подтвердишь, Федор? — Атласова обуяла веселость, которая редко посещала его в последние годы: он открыто засмеялся, глаза лучились добротой, от его крепкого тела пахло миром, казалось, он готов был простить весь свет и отпустить грехи любому, кто когда-либо причинял ему зло. Ярыгин, хорошо знавший Атласова, поддержал:
— Много чего было: крест на Камчатке ставил, морду мне кровянил.
— А ты б не сопротивлялся. Глядишь, и обошлось бы…
— В смыках не смирен был, — подал вновь голос Чириков, к веселое настроение Атласова смеркло на глазах у Миронова-Липина, который уже раскрыл рот, чтобы спросить о морских островах, что напротив Камчадальской земли. (Он удивился легкости разговора и податливости Атласова. «Дурак, — подумал он вновь о Чирикове, — такое дело испоганил».)
— А ты меня, Петруха, смыками не помыкай. Я от них государем освобожден: невиновен я, вот так. Иначе б здесь не сиживал, а гнил в казенке по сей день. Ты, я как погляжу, молод на службу — старый на совет.
— Сменен по указу, не бунтом, — елейным голосом произнес Чириков, и столько в его голосе было утайного торжества, которое наконец-то прорвалось, но не взрывом, а струйкой, пахнущей тухлыми яйцами.
— За меня государь спросит с бунтовщиков. Знать, мало я их порол, ноздри надо было рвать, клейма ставить! (Миронов-Липин согласно кивнул головой.) А вот чужую бабу не отбивал и за собой не таскал…
Воцарилась тишина.
— Не-на-вижу! — фальцетом, подвизгивая, закричал Чириков. Его будто пружиной подбросило в сторону Атласова, однако уже на излете рука Ярыгина вернула его на место, и он сжался, поскрипывая от злости зубами.
— Петр!.. Петр, не ерепенься… Владимир Владимирович — он на шутки мастак, — успокаивая Чирикова, говорил Миронов-Липин, а сам поглядывал на Атласова, как тот воспримет его слова. Атласов, не глядя на Чирикова, спросил у Ярыгина, даст ли он казаков и грузовую нарту заготовить дровишек: поизвелся, холодна зима проклятущая, он и не упомнит, чтобы раньше такая бывала. Отчего ж нарту не дать, если юкола найдется: поистощали запасы, хотя и середина зимы, январская треть, отвечал Ярыгин. (Лето года 710 было безрыбным.)
— Не-на-ви-жу! — прошипел Чириков, сбрасывая с плеча руку Ярыгина.
И Миронов-Липин понял, что примирение не состоится, морские острова останутся для него в тумане, а Чирикова хотя бы на время надо увезти в Верхний острог, иначе крови не избежать. («Экий все-таки дурак», — ругал он Чирикова.)
Он не стал медлить.
Наутро Нижний огласился лаем собак.
Чириков в распахнутой шубе на виду у всех тискал свою бабу, черноволосую, в сарафане. Она целовала его в бороду и плакала.
— Где Мармон? Не вижу Мармона, — говорил Анциферов Миронову-Липину.
— Нарты перегружены. Позову — вернется.
Анциферову не понравилось, что Мармон остается в Нижнем.
Никто не знал, что между Мироновым-Липиным и Мармоном состоялся разговор. «Затихни, — наставлял Миронов-Липин, — не встревай ни в игры азартные, ни в ссоры. Ты есть и тебя нет. Я должен знать о каждом шаге Атласова и Ярыгина. А когда вернется из Верхнего Чириков, не забудь и про него. Ну а если такое узнаешь, что невмоготу за зубами держать, ко мне… Как Худяк. Токмо не окочурься… Но зачем Худяк? Не скажешь, а? Нет, не зря собой презрел. Такое сдернуло, одному богу известно». Мармон выслушал приказчика молча.
И все же Миронов-Липин не мог отделаться от чувства, что смерть отобрала у Худяка то, что принадлежать только ему, Миронову-Липину.
— Давай! — крикнул Анциферов, и нарты одна за другой покинули Нижний острог.
«Боже, помоги, не дай дрогнуть», — думал Анциферов, оглядываясь на Миронова-Липина и Чирикова, которые, привычно устроившись на нартах, вскоре подремывали.
В нескольких верстах от Нижнего каюры налегли на остолы.
— Рановато, — пробормотал Чириков, еще дышавший домашним теплом. Слезы бабы тронули его. Ну к чему тащиться в Верхний острог, когда в избе протоплено, рыбные головки отварены, вино в бочонке, а брусника и шикша ждут, когда хозяин захочет опохмелиться. Миронов хоть бы сказал, зачем он нужен в Верхнем. Нет, молчит. Узнаешь, говорит. Нет никакого ему проку от зимней нудной тряски. Он и с нарты не будет вставать, казаки вон идут к Миронову. Скажет, вставай, он не встанет. Но почему они валят приказчика? Зачем? Они что, ошалели, на приказчика руку подняли? И Анциферов молчит. Козыревский, тот вроде как за Анциферова хочет спрятаться. Да нет, шутят казаки, кости разминают… Только почему с приказчиком… Его не свалишь, силен. Вон, вновь на ногах. А ругается — солнце дрожит.
