И есть также комнаты, чтобы блуждать в них в отсутствие Лиоры, комнаты, в которых можно почуять переменчивость ее настроений, разглядеть на дверях глубокие царапины от ее ногтей. Несмотря на стройность, она иногда напоминает мне медведя, который расхаживает по чащобам своего дома и оставляет на стволах дверных косяков свидетельства своего роста и следы своей силы, а в глубине зеркал — застывшие доказательства своей красоты.
Я тоже оставлял приметы. Комнаты были моими камерами-обскурами с развешанной на их стенах постоянной экспозицией — моя персона в уменьшенном и перевернутом виде. Я был задокументирован. Многократно заснят. Заархивирован. Размножен в тысяче копий. В рутинных картинах ссор, в редких запахах секса, в длинных фонограммах молчаний. Мои крики впитываются в стены, ее шепот отскакивает рикошетом.
3
«Седьмой Рабочий» — квартал маленький и приятный, но сам дом тяготит меня своим неудобством, прежде всего душевным: как будто с нами живет еще кто-то, то ли в шкафу, то ли за стеной. Потом — неудобством физическим: летом его стены излучают жар, которого Лиора не ощущает, зимой они испускают холод, существование которого она отказывается признать. И наконец, он внушает мне настоящую тревогу, сродни тем ощущениям, которые вызывает у меня несвежая пища: явную тяжесть под ложечкой, когда я в него вхожу, и бесспорное облегчение, когда я покидаю его пространство.
Даже простой утренний поход в магазин расшибет мои легкие и выпрямляет спину. Вот так я иду — бодро выхожу из дома, кладу остатки вчерашнего хлеба на забор и отправляюсь за свежим хлебом с тмином и за свежей брынзой. (Иногда я думаю, что при желании всю мою жизнь можно распределить не только между разными женщинами и разными местами, но также между четырьмя продуктовыми лавками: сегодня это супермаркет в моей деревне, в недавнем прошлом магазин Шая на улице Гордона в Тель-Авиве, в далеком прошлом магазин Виолет и Овадии в квартале Бейт а-Керем в Иерусалиме, а в еще более далеком прошлом — магазин Золти на улице Бен-Иегуды в том же Тель-Авиве.) А вот так я возвращаюсь — с каждым шагом всё медленней, тяжело взбираясь по ступенькам, размышляя про себя: вот, все другие спускаются в преисподнюю и только я в нее подымаюсь. Раздумывая: удастся ли мне на этот раз войти, не вызвав гнев входной двери? Когда ее открывает Лиора, она поворачивается на петлях послушно и бесшумно. Но на меня она подымает голос: жалобный скрежет при моем появлении, старческий трубный пук при моем уходе, — и не раз призывает себе на помощь еще и сирену сигнализации.
Уже в те дни, когда у нас был простой замок, до того, как Лиора начала собирать произведения искусства, до сейфа, фотокамер, датчиков и сирены, уже тогда ключ у меня упорно не желал поворачиваться, а дверь — открываться. Поначалу это меня весьма смущало. Я ждал на улице, пока она приходила, с веселым терпением выслушивала мою жалобу, брала у меня ключ и открывала непослушную дверь. Потом это мне надоело, и я приложил немного сил. Еще недели после этого я слышал, как она рассказывает и жалуется — себе, Биньямину, своей семье в их ежедвухнедельном телефонном разговоре: «Он сломал ключ внутри двери. Он сам не знает своей силы».
— О да, силы ему не занимать. — Биньямин спешит использовать случай. Медленная улыбка взаимопонимания вдруг вспорхнула между ними. Вспорхнула, обогнула мою голову и опустилась, как один из конвертиков, которые то и дело порхают на экране компьютера Папаваша. Я удивился: неужто они спят друг с другом? Известно, что обоюдное сходство рождает у людей взаимное желание, и уж если такая мысль пришла в голову мне, то наверняка и в их головы тоже. — В восемь лет он уже таскал за матерью по лестнице покупки и банки с известью для побелки, — добавил мой брат.
Он тоже хорошо помнит, но почему именно мои воспоминания? Она впереди, перепрыгивает ступеньки, с одними лишь щетками в руках, или с букетом гладиолусов, или с картонкой яиц, «чтобы не разбились», а я за ней — горя желанием заслужить похвалу, напрягаясь и багровея, с жестянками извести, с бутылью керосина для печки, с сумками, полными овощей, до самой двери на втором этаже.
— Не останавливаться, Яир. Посмотрим, как ты подымешься до самого верху за один раз…
И как ты хвалила мою силу:
— Что за мальчик! Маленький, но сильный, совсем как буйвол.
Она и потом, когда уже ушла от нас и жила в своей квартире, иногда просила меня передвинуть «что-то тяжелое». Они с Биньямином пили чай с ее коржиками, а я тащил на веранду широкий матрац и там выбивал его, гадая: есть ли он на самом деле, этот другой мужчина? И что, мои удары изгоняют его запах или внедряют его еще глубже?
Я преодолеваю электрический турникет на входе в наш внутренний двор и взбираюсь по ступенькам. Я уже сказал: я не люблю этот дом и он, надо признать, отвечает мне взаимностью. Он сразу же чувствует мое присутствие, заливает меня ярким светом и шарит по мне своими подозрительными электронными глазами — что это за тип тут поднимается? Кто это заявился беспокоить его хозяйку? Я вынимаю из кармана ключ и твержу про себя порядок предстоящих мне действий: открыть, войти, быстренько набрать секретный номер и отключить сирену. Но Лиорин дом уже уставился в меня своими испытующими линзами, уже всматривается в мой невзрачный облик, сравнивает его с другим, лучшим мужем, который должен был жениться на ней, — и издает вопль ярости и протеста.
— Ты неверно набираешь номер, — ответила Лиора на мои жалобы, склонив ко мне голову с терпением высоких матерей и отца-йеке.
— Я еще не дошел до номера. Он не дает мне приблизиться. Ты не понимаешь?
— Нет.
Я попросил, чтобы она постояла рядом со мной и увидела собственными глазами, что вытворяет ее дом. Мы вдвоем стали перед дверью, я вынул ключ, сказал «смотри сама», и дом проделал всё, как положено: ждал, пока я открою, дал мне достаточно времени набрать четыре цифры кода, указал на ошибку, дал мне возможность и время ее исправить, исправиться самому, стать лучшим жильцом и лучшим мужем.
— Ты видишь? — сказала Лиора.
Я сказал ей:
— Дверь открылась, потому что ты здесь. Она открылась тебе. Не мне.
Она сказала:
— Ты сумасшедший, Яир.
Я сказал ей:
— Что значит сумасшедший? Ты что, не видишь, что твой дом меня ненавидит?
Она сказала:
— Можно подумать, что ты его любишь.
Но на следующую ночь распахнула крылья простыни, в которую закутывалась, проскользнула и легла возле меня.
— Что, уже прошел месяц с последнего тритмента? — поинтересовался я.
— Примерно, — сказала она.
Сюрприз. Она принесла с собой свою специальную мягкую подушку.
— Значит ли это, что ты остаешься спать со мной?
— Если ты не будешь слишком сильно прижиматься.
У нее есть редкое свойство, которым наделены только счастливицы: с годами она становится все красивее. В юности у нее была красота сосуда, гладкого, совершенного и холодного. А сейчас сеточка тончайших морщинок на коже, голубоватые намеки на вены, смягчение живота и грудей, заметное не глазу, а руке, — всё это добавляет ей жизни и тепла. Мы уснули вместе, как прежде: она на животе, щека на ее подушке, одна нога вытянута, другая согнута, а я лежу за ней. Моя рука под ее грудью, мое бедро в промежутке между ее бедрами, моя ступня под ее ступней.
Утром я обнаружил, что она проснулась ночью и уже вернулась в свою комнату. Я пошел в магазин, вернулся — весь квартал уже был на ногах, — разложил купленные продукты в холодильнике и спросил:
— Как спалось?
— Очень плохо, спасибо.
— А я как раз спал хорошо.
— Прекрасно, хотя бы одно дело у тебя получается.
Газеты уже рядом с ней, раскрыты на статьях об экономике и финансах, лэптоп светит надкусанным яблоком своего лого и тихо жужжит, первая чашка теплой воды с лимоном, мятой и медом уже скользит в ее желудок.
— Если ты готовишь себе завтрак, то я тоже хочу. Пожалуйста.
Две вещи она быстро изучила и полюбила — язык иврит и мой завтрак. Я переполняюсь гордостью. Включаю чайник и тостер, мелко и аккуратно нарезаю овощи для салата, крошу свежую брынзу, делаю яичницу. Как то раз я сварил для нее крутое яйцо, надбил его о ее лоб и сказал «Бац!». Она рассердилась:
— Перестань, Яир! Я не твоя мать!
Я нагреваю масло на сковородке, поворачиваюсь спиной к продолжению речи, состоящей из обвинений и жалоб: она опять всю ночь не сомкнула глаз. Посмотри на эти черные круги, это подарок от тебя. У нее нет сомнений, я краду у нее сон. И ее самое тоже.
1
Время шло. Дядя Малыша стал регулярно доставлять голубей из голубятни в кибуце в Центральную голубятню в Тель-Авиве. Но все голуби, которых он запускал оттуда, возвращались без записки от Девочки. Малыш послал ей голубеграмму с одним из голубей, которых дядя привез из поездки, но она не ответила и на нее.
