Кольца она теперь носила на указательном и среднем пальцах, остальные так высохли, что кольца спадали с них; цвет ее лица напоминал тусклый лед на солоноватой воде Стиринга в ледоход. Шарлотта, кажется, совсем не удивилась его приходу, она была под воздействием наркотиков и, как подумал Гарп, осталась бы равнодушной к чему угодно. Он принес ей корзину с фруктами; раньше они часто ходили по рынку, потому он и знал, что́ она любит; но ей в горло ежедневно вставляли на несколько часов трубку, которая так раздражала пищевод, что Шарлотта ничего не могла глотать, кроме жидкости. Гарп съел несколько вишенок, пока Шарлотта перечисляла удаленные части своего тела: детородные органы, часть желудка и прямой кишки.
— И мои груди, я думаю, — прибавила она. Белки ее глаз были серые, руки лежали поверх одеяла там, где полагалось быть груди. Гарп видел, что руки ее почти не касаются одеяла, под которым явно что-то бугрилось. Это ничего не значило, Шарлотта была столь женственна, что и теперь достаточно владела своим телом, чтобы создать иллюзию груди.
— Слава тебе, Господи, что у меня есть деньги, — сказала она. — Это настоящий класс „А“.
Гарп кивнул. На следующий день он принес бутылку вина; в больнице терпимо относились к спиртным напиткам и посетителям — роскошь, оплачиваемая богатыми пациентами.
— Если я и выберусь отсюда, — сказала Шарлотта, — что я буду делать? Они выпотрошили мой „кошелек“.
Она с трудом выпила немного вина и заснула. Гарп спросил сиделку, что Шарлотта разумеет под „кошельком“, хотя на самом деле догадывался. Сиделка, лет девятнадцати, если не моложе, ровесница Гарпа, покраснела и отвернулась, объясняя жаргонное словцо.
— „Кошелек“ на языке проституток — влагалище, — сказала она.
— Спасибо, — ответил Гарп.
Пару раз он встретил у Шарлотты двух ее подруг. Увидев его в залитой солнцем палате, обе смутились. Гарпу они показались совсем девочками. Помоложе, говорящую по-английски, звали Вангой; губу она порезала в детстве: бежала домой с банкой майонеза и упала. „Мы готовились к пикнику, — объяснила она, — но вместо пикника все семейство повезло меня в больницу“.
Постарше, с оспиной на лбу и грудями как два шара, не стала объяснять, откуда у нее шрам; это была пресловутая Тина, та, которая „позволяла все“.
Изредка Гарп сталкивался с доктором Тальхаммером; один раз, когда они вместе выходили из больницы, Гарп проводил Тальхаммера до его машины.
— Подвезти вас? — любезно предложил герр доктор. В машине сидела хорошенькая школьница, Тальхаммер представил ее Гарпу как свою дочь. Непринужденно поговорили о Die Vereinigten Staaten[20], и Тальхаммер уверил Гарпа, что ему не составит труда довезти его до дому. Дочь Тальхаммера напомнила Гарпу Хелен, но вряд ли он решится просить эту девочку о встрече; ведь ее отец только что лечил его от гонореи, и эту неловкость невозможно преодолеть, несмотря на Тальхаммеров оптимизм, что преодолимо все. Гарп сомневался, что Тальхаммер смог бы выйти победителем из этой щекотливой ситуации.
Все вокруг Гарпа и сам город выглядели теперь созревшими для умирания. От отягощенных плодами парков и садов веяло начинающимся распадом; да и темой великих художников, чьи полотна висят в знаменитых музеях, была все та же смерть. На тридцать восьмом трамвае было всегда много стариков и калек, ехавших до Гринцингер-аллеи, а тяжелые головки цветов по бокам дорожек в парке больницы напоминали Гарпу только похоронное бюро. В воображении почему-то возникали пансионы, где они с матерью останавливались год назад, когда приехали в Вену; выцветшие, безвкусно подобранные обои, пыль, на безделушках, треснутый фарфор, несмазанные дверные петли. „В жизни человека, — писал Марк Аврелий, — отпущенное ему время всего лишь миг… его тело — добыча червей…“
Юная сиделка, которую Гарп так смутил расспросами о „кошельке“ Шарлотты, встречала его с все большим раздражением. Как-то он приехал пораньше, когда посетителей еще не пускали, и она довольно сердито спросила его: кто он Шарлотте? Член семьи? Она видела других посетителей Шарлотты, ее расфуфыренных приятельниц, и решила, что Гарп, наверное, один из клиентов старой проститутки. „Она моя мать“, — сказал Гарп; не зная почему, он был признателен молоденькой сиделке за испытанный ею шок и дальнейшее уважительное отношение.
— Что ты им сказал? — шепотом спросила его Шарлотта через несколько дней. — Они думают, что ты мой сын.
Он признался ей в обмане. А Шарлотта призналась, что не стала их разубеждать.
— Спасибо, — прошептала она, — люблю дурачить этих свиней. Вечно задирают нос. — И, мобилизовав все свое прежнее, увядшее теперь бесстыдство, прибавила:
— Будь моя оснастка в целости, я бы позволила тебе воспользоваться ею бесплатно. Может, даже дважды, за полцены.
Гарп был так растроган, что не мог сдержать слез.
— Не будь ребенком, — сказала она. — Кто я тебе, на самом-то деле?
Когда Шарлотта заснула, он прочел в больничной карточке, что ей пятьдесят один год.
Через неделю она умерла. Когда Гарп вошел к ней в комнату, там было абсолютно чисто, белье с постели снято, окна распахнуты. Он спросил о ней у дежурной медсестры, серо-стальной старой девы с трясущейся головой.
— Фрейлейн Шарлотта, — сказал Гарп, — она была пациенткой герра доктора Тальхаммера.
— У него много пациентов, — сказала серо-стальная девственница. Она листала список пациентов, но Гарп не знал настоящего имени Шарлотты. И он решил сказать правду.
— Проститутка, — сказал он, — она была проститутка.
Серо-стальная женщина холодно поглядела на него; в ее лице Гарп не прочел ничего: ни радости, ни сочувствия.
— Проститутка умерла, — сказала старая медсестра. Возможно, Гарпу только показалось, но он уловил в ее голосе маленький триумф.
— Однажды, майне фрау, — сказал он ей, — вы тоже помрете. — И это, решил он, покидая Рудольфинерхауз, самый лучший венский ответ. Получай, ты, мертвый серый город, ты, старая сука, подумал он.
В тот вечер он впервые пошел в оперу; на его удивление, она шла на итальянском языке, и, поскольку он ничего не понимал, все действо представлялось ему церковной службой. Ночью он подошел к собору Святого Стефана — подсвеченные таблички на его стенах маячили в темноте. На одной из них Гарп прочел: „Южная башня собора начала строиться в середине XIV века, закончена в 1439 году“. Вена, подумал Гарп, это кадавр[21]; а вся Европа — разряженный труп в открытом гробу. „В жизни человека, — писал Марк Аврелий, — отпущенное ему время — всего лишь миг… жребий его темен…“
В таком настроении Гарп шел домой по Кёрнтнерштрассе и вдруг столкнулся с пресловутой Тиной. Ее глубокая оспина, поглощая неоновый свет города, была иссиня-зеленая.
— Гутен абенд, герр Гарп, — сказала она. — Знаете, что…
И Тина сказала, что Шарлотта перед смертью купила для Гарпа услугу. Гарп мог иметь Тину и Вангу „за так“; по очереди или обеих сразу. А про себя думала: вместе лучше — интереснее и быстрее. Но, может, Гарпу они не нравятся? Гарп признался, что Ванга ему не нравится; они почти одногодки, и ему абсолютно все равно, откуда у нее на губе шрам, может, майонезная банка и ни при чем. Конечно, он ей этого никогда не скажет, зачем обижать.
— Тогда можешь трахнуть два раза меня, — весело сказала Тина. — Один раз сейчас, а один раз, — добавила она, — после того, как переведешь дух. Забудь о Шарлотте, — продолжала Тина. — Смерть случается с каждым.
Но Гарп вежливо отклонил неожиданное предложение.
— Не хочешь — не надо, но сделка остается в силе, — сказала Тина, — я готова всегда.
Она протянула вниз руку и без церемоний взяла его плоть в свою большую горячую ладонь. И Гарп вдруг ощутил глубокий покой. Но он только улыбнулся, поклонился — как кланяются венцы — и пошел домой, к матери.
Он наслаждался своей легкой болью. Получал удовольствие от наложенного на себя глупого воздержания, а больше всего наслаждался Тиной, как рисовало ему воображение, предвкушая все, что когда-нибудь получит от ее туманно-большой плоти. Серебристая выемка у нее на лбу была величиной с ее рот; она казалась Гарпу маленькой разверстой могилой.
Происходящее сейчас в душе Гарпа и было началом транса, которого так ждут писатели и который подчиняет мир одной общей тональности. „Все, что есть плоть, подобно текущим водам, — вспоминал Гарп. — Душа же подобна снам и испарениям“. В июле Гарп продолжил писать „Пансион. Грильпарцер“. А мать заканчивала рукопись, которая вскоре решительно изменит жизнь их обоих.
В августе Дженни завершила книгу и объявила, что готова путешествовать. Хорошо бы посмотреть наконец что-нибудь в Европе — может, Грецию?
— Давай поедем куда-нибудь на поезде, — сказала она. — Я давно хотела прокатиться на Восточном экспрессе. Куда он идет?
