Прикинул, не пообедать ли в гостинице или лучше пойти куда-нибудь в город, недалеко, но вместо этого снова поднялся в свой номер. Лежа на кровати, от начала до конца прочитал все черновые заметки, просмотрел и те строчки, которые вычеркнул, после того как включил их в чистовой вариант статьи. И вдруг нахлынула страшная обида на Ариану, да такая, что, обозлившись на самого себя, он повернулся лицом к стене. Потом вдруг подумал, что в последнее время почти совсем не вспоминает о Грете и своих детях. Грете ведь так больше и не написал. Но если он забыл Грету и детей, то и они забыли о нем. Конечно, он их любит, вот и сейчас, в эту минуту, любит, но не может быть с ними вместе, слишком далеко все зашло. Быть вместе с Арианой – это совсем другое. Сейчас она, наверное, баюкает ребенка, тихонько напевает, а может, входит в гостиную с подносом в руках. Или вкручивает новую лампочку вместо перегоревшей на крыльце, над входной дверью. Вот она ходит по комнате – лицо красиво в своей сосредоточенности; ребенок лежит в кроватке под пологом и спит. А сам он в этих видениях отсутствует, и неспроста. Рано или поздно тебе ведь придется уехать, подумал он. Хофман торопит с отъездом, все счета уже оплачены, на улице ждет такси с включенным мотором. Но нет – он никуда не уехал, живет, как и раньше, в отеле, Рудника не встречает. Работает с утра до вечера, а вечера проводит с Арианой и ее ребенком. Каждый день он работает над аналитическими обзорами политической жизни, это ему по душе, в статьях удается увязать здешние события со всеми процессами и движениями на Ближнем и Среднем Востоке, удается и показать роль великих держав, само собой. Вот это работа, не то что ерунда, которой он занимается сегодня. Ариана в посольстве не слишком загружена переводами. Она вяжет из шерсти разные вещички для ребенка. Он фотографирует ее с ребенком на руках «полароидом», который подарил Ариане.
Блокнот для черновых записей соскользнул с кровати, он ничего не заметил, но встал, почувствовав, что заснет, если сию же минуту не займется чем-нибудь. Достал из холодильника бутылочку бурбона. Уже стемнело. Казалось, что за окном сплошные развалины. Вместо цветущего сада и виллы – груда камней и щебня. Он широко раскрыл окно, и лица коснулся сладкий дух цветущих деревьев. Из глубины медленно поднялись знакомые очертания, тени, пятна. Сад цел и невредим. Это впечатление, будто все сады уничтожены, появлялось уже не раз, и Лашен быстро, чуть ли не радостно, описал его, набросав несколько слов на каком-то клочке.
Потом надел новую куртку, вынул из бумажника паспорт и журналистское удостоверение – бумажник был спрятан в шкафу под одеждой – и сунул документы в карман. В шкафу, под бельем, лежал и нож, после поездки в Эден Лашен ни разу не пристегивал его к ноге. А теперь пристегнул, отмахнувшись от мысли, что предосторожности на самом деле смешны. Ничего подобного, он теперь прекрасно вооружен и ко всему готов, он теперь, пожалуй, не прочь во что-нибудь ввязаться. И он еще раз тщательно пригладил волосы.
Спустившись в холл, он увидел сидящего в кресле молодого араба с иссиня-черными с сильной проседью волосами, тот, зевая, обернулся на звук шагов. Должно быть, сынок одного из нефтяных королей Кувейта или Саудовской Аравии, юный принц, каких много среди студентов бейрутского Американского университета. Но занятия в университете вот уже несколько недель как прекращены.
Рудник однажды сказал, по обыкновению шепотом, с таинственным видом и под великим секретом, что отель «Коммодор» «контролируют» палестинцы. Однако вчера и сегодня утром в ресторане не было хлеба. Даже тонкие лепешки отпускались строго нормировано. Наверное, опять закупили пушки вместо хлеба. Или сообразили, что в нынешней ситуации не очень-то важно, будут ли постояльцы отеля довольны обслуживанием; возможно, подумал Лашен, постояльцы для них и вообще лишь прикрытие, удобный предлог до поры до времени не закрывать гостиницу, за этой ширмой торговцы оружием могут спокойно проворачивать свои сделки.
А ведь Рудник собирался познакомить тебя с каким-то торговцем оружием из Джунии, подумал он, но ты ему не напомнил. Просто интерес к делу вдруг пропал, не хотелось этим заниматься. А раз тебя это больше не интересует, подумал он, значит, и читателям будет неинтересно, да, наверняка; следовательно, ты не просто так, а в интересах читателей решил не заниматься этой темой. Особенно после Дамура. Но разве в этой теме не вскрылись бы некоторые тайные пружины здешних событий, в том числе взятия Дамура? Да, некоторые, а сколько их вообще… Но ведь тебе это совершенно безразлично, а читатели… Да пропади они пропадом, шли бы подальше со своими неудовлетворенными запросами.
За прожитые здесь дни он успел узнать всех служащих «Коммодора», сменявшихся ежедневно ближе к вечеру. Почти все они отличались одинаковой приторно-сладкой предупредительностью, и, кстати, в любой ситуации – когда обслуживали и когда заставляли ждать. Но иногда Лашен случайно перехватывал чей-нибудь бдительный, полный решимости взгляд кого-то из них, пожалуй, они и в самом деле «контролировали» холл. Ни на ком в особенности не задерживаясь, такой взгляд скользил, не привлекая к себе внимания, никто не мог почувствовать, что за ним следят, персонал отлично владел собой и сохранял незаинтересованное выражение, если посмотришь на кого-нибудь из них в упор. Как проворны официанты – Лашен зашел в бар выпить кофе по-турецки, – они с самого начала показались ему подозрительными. Однажды он открыто наблюдал за официантами, которые занимались своими делами, причем с работой справлялись умело и все же с таким видом, словно одновременно еще чем-то заняты, чем-то несравнимо более важным, и Лашен почувствовал тревогу. Значит, когда на них не смотришь, эти люди, зная, что за ними не наблюдают, замышляют что-то против тебя. Нельзя забывать, напомнил он себе, они же арабы, глядя на них, невозможно отделаться от ощущения, что даже среди своих, в своем лагере, они то и дело становятся перебежчиками; коварство, интриги – это же у них в крови, это неискоренимо.
Обедать он пошел в маленький ресторан на улице Манара; не ресторан, собственно, а лишь пара столиков на террасе под навесом. Со стороны улицы у входа горели две лампочки, наверху висел инфракрасный обогреватель. Время было раннее – половина седьмого. Он заказал бифштекс с печеным картофелем и поллитра божоле. Вино хозяин подал вместе с фисташками, затем принес на тарелке белые лепешки и мисочку с хуммусом. На хозяине был длинный белый передник, порядком замызганный, в пятнах жира, и почему-то это сразу внушило бесконечное доверие к этому человеку. Наконец-то человек, который занимается по-настоящему нужным делом, причем в одиночку, хозяин заведения прежде всего сам заинтересован в том, чтобы ему доверяли, не лезет из кожи вон, чтобы угодить, а просто работает на совесть. Наконец-то человек, в котором чувствуется нечто определенное, не то что все эти старательно заметающие следы лакеи с их тактикой вежливости. Еда была очень вкусной. Пожалуй, все свои опасения он прогнал, настолько все здесь отвлекало от неприятных мыслей. Он почувствовал в себе удаль – теперь не сплоховал бы, случись что-то непредвиденное, вызывающее содрогание. А пускай случится, пускай даже с ним самим стрясется что-нибудь страшное. И уверенность появилась – он все-таки сумеет убедить Ариану в том, что нужен ей. И Грете решил написать письмо, но уже совсем другое, завтра же напишет, откровенно, определенно и ласково, напишет, что он предлагает насчет детей, а что предлагает? Это наверняка придет в голову сегодня вечером. В деталях он еще ничего не представлял себе, но знал, что непременно оставит им все материальное – дом и тому подобное. Туда он скорей всего уже не вернется, а значит, отдаст Грете и весь тот край, места, которые любил больше всего на свете. Да, придется, в любом случае, это будет – если не считать детей – самое дорогое, от чего он откажется. А с детьми можно встречаться где-нибудь на стороне, пожалуй в Гамбурге, он к ним будет приходить или пусть они приезжают к нему.
Все это он решил написать Грете, как только станут ясны детали. Надо рассказать и Ариане, без долгих хождений вокруг да около, довольно уж хожено, вот тогда их отношения наконец станут реальностью. А еще можно поговорить в редакции – пусть направят сюда на постоянную работу, тогда он и после окончания войны сможет остаться с Ариадной, насовсем остаться, здесь, в Ливане, или в Дамаске. Почему бы и нет?
Он вытер пальцы, закурил и попросил принести еще чашку кофе. В углу террасы на столике стояло несколько клеток с птицами, одна на другой, целая иерархическая система птичьих клеток. Оказывается, он смотрел на них вот уже несколько минут.
Он был уже неподалеку от дома Арианы, как вдруг в небе вспыхнуло зарево, раскрылись глубокие, сверкающие ларцы, переливающиеся дарохранительницы, и свет в них был обращен внутрь. Гранаты свистели и выли, взрывались с глухим рокотом, доносившимся будто из-под земли. Земля содрогалась, грохот такой, что весь воздух и даже взгляд вздрагивает, подумал он, а ведь живущие в этих кварталах спокойно сидят дома и ужинают. А на душе легко, даже весело, правда, чего-то для настоящего веселья все же не хватает.
