Барбара вынимает из корзины два яйца. Усмехаясь, поднимает их повыше, чтобы мне было видно. Я киваю. Она осторожно откладывает их в сторону. Я передаю ей сигарету, она затягивается, а я тем временем тоже лезу в корзину и достаю маленький сверток, завернутый в жиронепроницаемую бумагу. Разворачиваю. Два ломтика бекона.
– А я-то думала, тут всякая вкуснота для их ночного пира вдвоем. Конфеты там, пиво…
Она вытаскивает несколько картофелин и морковок. Я – банку консервированной ветчины и кусок солонины.
– Чудной какой-то ночной пир, – замечает Барбара.
Я опять шарю в корзине и обнаруживаю маленькую беленькую коробочку. На этикетке печатными буквами знакомые слова: «В. Уолуорт Уоткинс, М.Ф., ЧНФО, ЧБОА[4], фармацевт и окулист». А пониже от руки написано: «К.Р.Д. Хейуард. До 10 лет. „Эм-эндБи“, таблетки. По одной три раза вдень, запивать водой».
– «Эм-энд-Би», – задумчиво говорит Барбара. – Их дают, если у тебя температура.
Знаю. Сам принимал. А эти, наверно, остались еще с зимы, когда Кит чем-то болел.
Барбара снова затягивается и шарит рукой в корзине. На этот раз она вытаскивает конверт. Запечатанный, но без адреса, даже крошечного иксика и то нет. Она смотрит на меня с лукавой заговорщической улыбкой.
Я забираю у нее конверт. В чужое письмо мы заглядывать не станем. Одно дело – изучать отпечатки на промокашке, на них смотреть никому не возбраняется, но вскрывать запечатанный конверт – совсем другое дело. Это известно каждому.
Барбара сидит и задумчиво наблюдает за мной, лениво выпуская изо рта дым. Потом медленно наклоняется вперед, так что ее лицо оказывается в считанных дюймах от моего.
– Ты что? – опасливо отпрянув, спрашиваю я. Она придвигается еще ближе и прижимает свои губы к моим.
Проходит несколько секунд. Барбара отодвигается и спрашивает:
– Приятно было?
Приятно? Об этом, вообще-то, я подумать не успел. Все мои мысли были заняты гнездящимися во рту микробами.
– Дидре говорит, очень приятно.
Она снова нагибается ко мне. Я закрываю глаза, но на этот раз все же не отклоняюсь. Чувствую прилипшую к ее нижней губе табачную крошку; не очень ясно, куда делся горящий кончик сигареты. В голову приходит странная мысль: вот я и выяснил значение х.
Барбара снова отнимает губы и смотрит на меня:
– Ну как?
– Очень приятно, – вежливо отвечаю я.
Вдруг – толчок, я растягиваюсь на земле, а она садится на меня верхом. И, перегнувшись, вытаскивает из сундучка штык. Затем выхватывает у меня из руки письмо и взрезает конверт.
– Не надо! – кричу я. – Нет, нет, нет!
Пытаюсь сесть, но она устроилась на мне прочно, я ничего не могу поделать. С торжествующей улыбкой она вынимает письмо из конверта.
– Не надо! – воплю я и бьюсь, как выброшенная на берег рыба. – Не смей! Нельзя же, нельзя!
И вдруг замечаю, что сквозь листву за нами кто-то наблюдает.
– Можно мне переговорить с тобой, дружище? – слышится до жути знакомый голос.
Отец Кита. И где – здесь! Да еще сейчас. Вот тебе на!
Он стоит в ожидании ответа, а Барбара тихонько слезает с меня. Мы не смеем поднять друг на друга глаза. Я замечаю, что отец Кита тоже отвел взгляд. Барбара принимается складывать съестное обратно в корзину. Я выползаю на улицу и стою перед Китовым отцом, покорный своей участи.
– Принеси корзину, – мельком взглянув на меня, отрывисто командует он и ждет.
Я послушно забираю корзину у Барбары. Она послушно выпускает плетеную ручку и шепчет:
– Не отдавай ему! Смотри, нельзя ему ее отдавать!
Держа корзину обеими руками, я следую за отцом Кита к их дому. Меня мутит от страха. Впервые отец Кита обратился прямо ко мне. И назвал меня «дружище», словно я член их семьи.
Все равно – корзину ему не отдам. И когда он подходит к боковой двери гаража, я, немного опомнившись от потрясения, решаю твердо: не отдам ни за что.
Еще не знаю, как мне это удастся, но не отдам ни при каких обстоятельствах.
Даже если он назовет меня «голубчик».
Над верстаком горит лампа. Отец Кита склонился над небольшим куском металла, зажатым в огромные тиски. Насвистывая нескончаемую мелодию, он нагибается еще ниже – видимо, что-то измеряет микрометром. Воздух настоян на запахах опилок и машинного масла, цемента и автомобиля, и – страха.
Свист внезапно обрывается.
– Дельный совет, старина, – говорит отец Кита. – Дурацкие игры. Не играй в них.
Тишина. Он снимает микрометр и закрепляет его на другой части металлического предмета. Я наблюдаю за ним, как зачарованный, не представляя, что тут говорить и что делать.
– Глупые игры, «понарошки» всякие, – вглядываясь в микрометр, продолжает он. – Вот предложит тебе кто-нибудь сыграть в «понарошку», а ты скажи: «Нет уж, большое спасибо, не такой я дурак». Ребенок, взрослый – не важно. Отвечай: «Нет, спасибо. Этот номер не пройдет».
Внезапно он вперяет в меня внимательный взгляд, тонкие губы рястягиваются в улыбке:
– Да?
Я безмолвно киваю. Он продолжает изучать мою физиономию.
– Понимаешь, дружище, с такими «понарошками» люди по собственной глупости оказываются в идиотском положении. Влипают в жуткие неприятности. С Китом я уже потолковал. Не хочу, чтобы его подбивали на новые глупости.
Он снова улыбается своей жуткой улыбкой, но на этот раз я улавливаю в ней очень слабый оттенок печали, который подметил раньше в улыбке матери Кита. Тут до меня доходит, что отцу Кита разговор наш тоже трудно дается, и на миг мне открывается куда более всеобъемлющая и удивительная истина: взрослые, оказывается, принадлежат к тому же самому виду, что и я. И даже отец Кита принадлежит к родственной мне ветви животного мира.
– Словом, игра окончена. Да?
Я опять киваю. Ничего другого ведь не остается.
– Тогда – корзину.
Корзину. Вот и до нее дошло.
Я смотрю в пол. Молчание. Оказывается, бетонная поверхность куда менее однородна, чем принято думать. В нее вмурованы разного размера камешки. Некоторые каким-то образом высвободились и исчезли, оставив лишь углубления той же формы.
– Корзину. На верстак, дружище.
Я по-прежнему смотрю в пол. В некоторых углублениях, замечаю, нашли приют камешки помельче – ни дать ни взять раки-отшельники в пустых раковинах улиток.
– Я дважды повторять не буду, голубчик.
Все равно – тишина, я не шевелюсь. Сквозь пелену страха пробивается еще одна поразительная мысль: он ничего не предпринимает, потому что ничего предпринять не может. Не может меня высечь, потому что мне несказанно повезло: милостью Божией он мне не отец. Не может выхватить у меня из рук корзину, потому что считает ниже своего достоинства добиваться чего-то не запугиванием, а силой. Ему остается только ждать, что я покорюсь.
А я не покорюсь.
Ничего подобного по смелости и отчаянности я еще в жизни не совершал. От ужаса и ликования у меня руки-ноги затряслись.
А молчание все длится. Я отрываю взгляд от пола и смотрю ему в лицо. Он поднимает глаза от работы и смотрит на меня. Мгновение мы пристально глядим друг на друга.
От улыбки нет и следа. Правда, он вроде бы и не сердится. Скорее, совершенно сбит с толку. Не знает, как ему действовать.
И вид у него – несчастнее некуда.
Мы оба быстро отводим глаза.
– Пожалуйста! – непривычно тихим голосом молит он.
И я сдаюсь. Против этого страшного, отчаянно бесстыдного слова мне не устоять. Я ставлю корзину возле тисков.
И понимаю, что совершил самый малодушный, самый трусливый в жизни поступок. В течение одной-единственной минуты я скатился с героических высот на самое дно. И вдруг слышу за спиной неторопливые спокойные шаги и голос матери Кита:
– Тед, милый, Кит до сих пор не сделал задания по математике, а ведь он, бедняжка, сидит уже полтора часа…
Шаги замирают.
– Здравствуй, Стивен, – удивленно говорит она.
Я не могу посмотреть ей в лицо. Наступает молчание, по моим ощущениям – бесконечное; я и не глядя знаю, что она сейчас делает. Не сводит глаз со стоящей на верстаке корзины. Проходит еще вечность; теперь, я чувствую, она посматривает на меня, на отца Кита, опять на корзину…
И на кое-как наброшенное мятое полотенце, которое уже не закрывает содержимого корзины. На яйцо, которое Барбара впопыхах разбила. На вскрытый конверт.
– А, вот спасибо, – невозмутимо произносит она, и становится ясно, что прошел всего миг, не более. – Не те ли это продукты, которые вы с Китом брали на свою военную базу?
Она подходит к верстаку и уже готовится протянуть руку. Отец Кита молча отодвигает корзину подальше и с прежней усмешкой склоняется к тискам.
Снова проходит вечность; мать Кита опять поворачивается ко мне и спокойно говорит:
– Ступай-ка, найди Кита, подбодри его немножко. – И, обернувшись к отцу Кита, добавляет: – Помоему, на сегодня математики уже хватит, верно?
