Ознакомительная версия.
Я плачу.
— Но смерть эта лишь физическая. Потому что, пока сын помнит обо мне, или я о сыне, мы живы. Мы все живём друг для друга. Мы это наши поступки по отношению к людям. Мы живы, пока они помнят о них, чтобы не случилось с нашим телом. Она замолкает. Александр открывает рот, чтобы что-то сказать, но мать вдруг вскрикивает, как в мольбе:
— Любите тех, кто рядом! Любите и дарите им эту любовь!
Говоря последние слова, мама разводит руки, пятясь назад. Её взор мутнеет, и она, теряя равновесие, падает на спину. Я вскакиваю с места, чтобы поддержать её, но кто-то успевает сделать это раньше меня.
— Такое бывает. Сердца не выдерживают, — говорит человек, поддерживающий мать.
Я смотрю на его лицо с рыжей щетиной, и чувствую, как сам едва не теряю сознание.
— Знакомьтесь, это наш администратор Николай.
Человек с рыжей щетиной подходит ко мне и протягивает руку с насмешливой улыбкой.
IIЯ в комнате. С недавних пор каждый день навожу здесь порядок. Благоухает зажжённая ладанка. Перед иконой ровными огоньками горят три свечи.
Если Бог в нашей душе, то я должен, прежде всего, услышать самого себя.
Брань ругающихся соседей из нижней квартиры. Грохот проезжающего грузовика за окном. Чей-то истерический крик.
Из медицины известно, что в момент душевного напряжения чувства человека обостряются, а сознание максимально концентрируется. Это необходимо для выживания. Поэтому мы улавливаем каждый звук, каждое колебание воздуха, которое, возможно, таит в себе опасность.
Закрываю уши руками, шепча молитву, но шум пробивает преграды моих ладоней. И каждый писк, стон, шорох — каждый звук есть информация.
Где-то скрипнула дверь. Где-то сломалась ветка. Где-то громыхнул подоконник. Затычки для ушей как средство спасения, но и они не дают мне свободы.
Я в постели. Жужжание блока питания от компьютера. Бурление в моём желудке. Брюзжание люминесцентных ламп.
Я на балконе. Проезжающие машины. Дуновение ветра. Музыка из раскрытых окон.
Считается, что медитативная музыка замедляет ритмы головного мозга и отсекает посторонние звуки. То есть, из музыки она превращается в своеобразную тишину. Эта тишина и есть путь к отключению ума и переходу в чистое сознание.
Каждый день я вижу людей. Смотрю на их морщинки в уголках глаз. Рассматриваю свежей порез от бритвы. Наблюдаю, как по подбородку стекает крохотная капля пота.
Мы всегда говорим слова. Пытаемся найти объяснения, пытаемся дать имена. Такие же, как ярлыки на рабочем столе компьютера. Мир, где всё имеет название, предсказуем, а, значит, безопасен.
Слушая друг друга, нам кажется, что мы слышим. Слышим и понимаем. Воспринимаем информацию. Информацию как продукт мозга собеседника, как следствие его срабатывающих нейронов. То, что ему вдолбили в детстве, то, что он услышал по радио и телевизору. Всё это он переработал, пропустив через себя, и выдал нам. Словно пища проходит через желудок, оставляет там полезные вещества, и выходит наружу отработанной массой. Точно так же и с мыслями.
Мудрецы утверждают, божественное из всех органов восприятия лучше всего познаётся через уши.
Я хочу услышать человека. Не его слова. Пусть он и верит, что это действительно его слова. Хочу услышать стук его сердца, звук желчи, шелест его волос.
Потому что, научившись слышать других, мы сможем научиться слышать самих себя. Но пока я заглушён. Имею уши да не слышу. Возможно, научись я слышать, всё было бы по-другому.
Только на миг, после страшной вести о маме, я расслышал самого себя. Сейчас всё вновь стало беззвучным: мир, Бог, люди, я сам — всё это превратилось в название звуков, но не в их суть.
Ты лишь чей-то кашель. Ты лишь чей-то манифест с телеэкрана. Ты лишь чья-то песня из соседнего окна. Ты лишь чей-то стон под тобой. Ты всегда чей-то, но только не свой.
IIIПеред тем, как состоится важный разговор, многие прокручивают его в голове. Возможные фразы, вопросы, векторы развития. И, конечно же, ответы. Так происходит перед собеседованием. Или перед экзаменом.
Идя на встречу с Николаем, я размышляю о том, что скажу ему, как буду смотреть в его глаза и бороться с самим собой. Нужно прекратить это затянувшееся безумие. Рассказать всё, как есть. И уйти. Обратно, в обыденную жизнь, даже если она пуста.
Была пуста, поправляю себя. Теперь она полнится болью, разочарованием и раскаянием. И пусть я не знаю, что делать, но зато точно знаю, чего делать нельзя.
Николай ждёт меня на лавочке, в детском парке. Курит и пьёт пиво. Мы жмём друг другу руки. Его ладонь сухая, моя — влажная.
— Присаживайся, — делает он приглашающий жест.
— Спасибо, — я располагаюсь рядом с ним и откупориваю свою банку пива.
— О чём хотел поговорить? О матери? — он улыбается.
— В том числе, — говорю я и делаю жадный глоток тёплого пива.
— Начинай, — он закидывает левую ногу на правую и закуривает ещё одно сигарету.
Рядом с нами в песочнице играют дети. Малец в ярко-оранжевом комбинезоне с Микки Маусом на груди увлечённо рушит песочный замок черноволосой девочки с огромным розовым бантом.
Я не знаю, с чего начать. Всё то, что я хотел сказать, куда-то улетучилось. Пропала с трудом обретённая решимость. И я в раз стал тем, кем был в начале, придя в секту и партию Яблокова: апатичным, разбитым и пустым.
Николай начинает разговор первым:
— Даниил, ты когда-нибудь думал о том, что единственное реальное чувство в жизни это страх? И самый сильный страх — это страх жить. Рождающийся ребёнок, вылезающий из чрева матери, напуган. Его вырвали из привычной среды. Представь, если бы прямо сейчас с небес вылезли гигантские руки и потащили бы тебя вверх. Что бы ты испытал?
— Шок.
— Мы приходим в этот мир шокированными. И так всю жизнь. Мы испытываем шок, когда узнаём, что есть смерть, когда идём в школу и сдаём свои первые экзамены. Шок от увольнения. От похорон. Шок, который испытываешь, когда видишь, как твоя девушка, которая ещё вчера клялась в вечной любви, ебётся с каким-то парнем.
— Пути Господни неисповедимы, — говорю я. Он, не слушая, продолжает:
— Мы боимся увольнения. Пожара. Одиночества. Кретина с ножом. Инфляции. Банковского кризиса. Рака. СПИДа. Мы боимся, но прячем свой страх за показным обманом. Потому что ложь — это лекарство против страха. Мы боимся, и страх заставляет нас думать о том, что надо жить правильно.
— Выходит, страх помогает.
— Безусловно. Ведь все эти запреты и ограничения — рычаги управления нашими страхами. Но стоит ли жить, каждую секунду ограничивая себя, будто Тантал, что вечность смотрит на яблоко, жаждет его, но не может вкусить?
— Тантал пострадал за грехи.
— Грехи, — Николай растягивает это слово по слогам. — Разве они не отголоски нашего страха?
— И что ты предлагаешь, — я вспоминаю Инну, — принцип «всё дозволено»?
Николай ухмыляется:
— А чем плох принцип «всё дозволено для одних и всё запрещено для других»? — А делить по категориям будешь ты, Коля? — спрашиваю я.
— Почему же? Для этого есть различные факторы. Вирус, например. Моё дело, наше дело, — поправляет он себя, — указать путь.
— Как на съезде КПСС.
Николай продолжает:
— Когда внутри тебя вирус, и ты стопроцентно знаешь, что умрёшь, когда умрёшь… — Почти каждый человек знает, что он умрёт, — перебиваю его.
— Понимаешь, ловушка устроена так, что в массовом сознании нет ничего более конкретного, чем диагноз вируса. Тут без вариантов. Это приговор.
Я, молча, отламываю ветку от дерева. Николай смотрит на меня и, не дождавшись реакции, продолжает:
— Когда у тебя вирус, когда осталось плюс-минус три года, не хочется говорить, не хочется всей этой пустой болтовни, ты предельно сконцентрирован, твоё сознание кристально, как у ребёнка. Будто ты медитировал много лет подряд и вдруг просветился.
— Есть другие вещи, которых вы не хотите замечать.
— Например?
— Любовь, доброта, забота, преданность. Многие, узнав о своей болезни, ещё сильнее начинают ценить жизнь, потому что она в том, как мы поступаем друг с другом.
— Это слова твоей матери, — вспоминает Николай. — Может быть, стоит привести её к нам, в нашу растущую позитивную семью?
Я чувствую, как во мне поднимается ярость.
— У моей мамы есть только одна семья. Там нет места психопатам.
— А она знает, что её сынишка один из этих психопатов? — улыбается Николай своей рыжей щетиной. Как говорил Гитлер, «увидел рыжего — убей его».
— Нет, — говорю я, сжимая пивную банку, — и не узнает, потому что я ухожу.
— Куда же?
— В нормальную жизнь. Я думал это просто игра, развлечение, но всё зашло слишком далеко. Мне противно. От вас. От самого себя. От всего вокруг. Я ухожу.
— Мы не цирк, Даня, — лицо Николая напоминает маску ацтекских шаманов, — к нам нельзя прийти, чтобы развлечься, и нельзя уйти. В нашем цирке представление идёт всю жизнь.
Ознакомительная версия.
