Девчонка ушла, так и не оставив ему телефона, чему он в глубине души, будучи человеком ленивым, даже обрадовался и, довольный, с разве только легчайшей лирической грустью зашел в бар, взял с жары кружку холодного местного «Маккаби» и, сев у окошка, в прохладе, вспомнил ту весну, когда он гулял перед проводами.
То был тоже юг – правда, не такой, как тут. Там была настоящая весна, какой не бывает ни здесь, ни на Русском Севере. Это происходит так. Незаметно девается куда-то скудный южный снег. Остается на его месте что? Рыхлые убогие комья, грязные, серые, они разваливаются в руке от своей старческой тяжести. Появляется внезапно упругий ветер, теплый-теплый. С ветром прилетает прошлогодний запах близкой полудикой степи. По ночам от этого ветра постукивают незапертые форточки, а днем от него делается жарко и беспокойно. И страшно оттого, что вдали, где-то там, проходит настоящая жизнь, с волей, красавицами, сверкающими чистыми городами. И та весна, как прежние, проходила даром, зря, без смысла. Он прогуливался с приятелями по городу, по широкой пустой улице, откуда виден был весь большой завод: темное железо, пыльные башни, пар и копоть, клубы коричневого и красного дыма, они поднимались вверх и плавно превращались в грязные облака, а после уплывали поверху в дальние страны. Однажды, проходив так бесцельно полдня, они зашли в стекляшку и взяли молдавского портвейна. Вино было сладкое, липкое, на стаканах оставались от пальцев мутные узоры. В стекляшке было сначала пусто. А потом вошли, и сели за соседний столик две подружки, и заказали мороженое, и им принесли две стальные вазочки с жирными белыми шариками. С девчонками надо было хоть для приличия знакомиться, они завели разговор, и оказалось, что из них одна была Ленка, длинная, тощая, как велосипед, блондинка, как он любил, – и дальше пошло-поехало... Все пошли в парк и раскачивались там на лодках-качелях так, что лодка валилась как будто с громадной волны вниз, в пропасть, и продирало до разлета невесомых платьев, до мужских последних пронзительных, окончательных тонких нервов, а после снова улетала вверх так, что было страшно – вдруг утлое это корыто отвяжется, оторвется и улетит. Но нет, лодка просто остановилась внизу, пришлось вылезать из нее на дощатую тертую пристань и идти дальше, в глубь парка, где шелестели и посверкивали от света далеких фонарей листья тополей, в кустах шуршали ящерки и мыши, а вверху ухали неизвестные птицы. Они ушли с тропинки в чащу, подальше от пьяных голосов, Ленка была смелая и веселая, она смеялась ему в лицо, когда он робел, и сама подносила его потную ладонь к своей коже, и он с ужасом понимал, что под онемевшими пальцами – поочередно – пупырышки, прогибы, выпуклости, тонкие завитки, ускользание, ее липкие губы, про которые она шепчет, что сейчас сотрет помаду, не то он весь вывозится, и сама эта помада, которая обманно пахнет пирожным и после оказывается удивительно несладкой, безвкусной, глупой... Было, конечно, стыдно возиться в кустах с девчонкой, только успев с ней познакомиться, но медлить и отступать было совершенно невозможно. И опять было такое же, как на качелях, быстрое, судорожное, острое, до костей, да сырого человечьего мяса, переживание; ему показалось, он знает теперь, после этого, как могут насмерть защекотать русалки.
...Пиво остыло, а после так и вовсе кончилось. Доктор глубоко и прерывисто вздохнул, расплатился, выходя, брошенной бумажкой и поехал наверх, в номер. В лифте он вспоминал, как после еще встречался с Ленкой, страшно переживал, что все вышло именно так быстро и что он у нее не один такой, как звонил ей домой, а ее не подзывали к телефону – мать кричала в трубку:
– Прекратите, негодяи, ей звонить! Когда ж это кончится? У нее есть приличный мальчик! Он в институте, а вы со своими пьянками! Дайте же девке выйти замуж, имейте совесть!
Обидно было все – и множественное число обращения, и слова про пьянки, и про институт, и таки она была права: Ленке уж точно не нужен неудачник, на днях уезжающий далеко и надолго в казенном вагоне, – да, такой ей не пара. Так что он один, в одиночестве – в этом смысле – томился в те годы в своей глуши в тусклой дешевой обстановке, за забором, среди пропахших несвежим потом мужских тел.
Тоска! Но и какое счастье, что он попался, что он попал тогда на губу... А то плохо б все кончилось, так, что хуже едва ли возможно б было.
На выходе из лифта ему встретилась дама в форменном фартуке, со шваброй, она подняла на него глаза и спросила вежливым голосом:
– Вы шо, до нас насовсем или так, у разведку?
– Я? Да я просто на отдыхе тут...
– Да?
– Ага. У вас же тут тепло зимой.
– А, ну я поняла, шо вы просто не хотите про это говорить.
– Я? – Он задумался уже не для нее, ему была интересна сама эта мысль. – Ну, вот если б я был евреем, то точно б тут жил. А что, вы тут такие дружные, вкалываете, от армии не косите, с ружьем бегаете, воюете за родину – приятно, наверно, быть в такой компании!
– Ну! Так шо ж вы?
– Я? Да так... – говорил он уходя, думая, с какой легкостью они едут на свой север воевать, убивать, а может, и умирать на настоящей войне, которая никогда не кончается, но зато и вроде же не добирается до этого южного их берега... Еще Доктор вдруг вспомнил, что Ленкин тот жених был ведь тоже, кстати говоря, еврей! – Вот гад, – зло выругал Доктор счастливого соперника, но выругал не по пятой графе, а за дезертирство – тот ведь сбежал с их общей красавицей в глубокий тыл, в прекрасную Италию, – в то время как настоящие еврейские патриоты тут защищают свою родину... Подумаешь – война; это ж не очень страшно! И в тылу запросто может кирпич на голову упасть. Но тут хоть знаешь, за что страдать. А климат чудесный, такое можно на даче устроить! С другой стороны, на такой жаре лень будет копаться, поплавал в бассейне, и бегом обратно под air condition, вот и вся дача.
После, позже в тот день, Доктор взял резиновую, со стеклянной мордой, маску, и пошел нырять, и долго под водой рассматривал яркую, цветную, жизнь, ненастоящую, дешевую, как в телепередаче. Не верилось, что все правда, после нашей-то привычки к бледности и монотонности всего, что наяву перед глазами.
«Странно, – думал он лениво, – вот там, внизу, пестрые, такие веселые рыбы и кораллы такие разукрашенные, а наверху жара, и пыль, и кругом одни евреи; почему так?»
Он еще мечтательно подумал, что хорошо б каким-то волшебным способом сделаться евреем, быть толстым, счастливым и хитрым, поселиться у себя вот в этой стране, теплой, даже жаркой, маленькой и уютной, ездить на понятную, близкую, простую войну и там с соседями и друзьями вести мужскую жизнь – кататься по пустыне, стрелять, пить водку «Кеглевич» и иногда умирать. Но увы – одно было плохо, одно смущало Доктора и мешало ему всерьез завидовать евреям. Их женщины слишком солидны, из невест они сразу переходят в тещи и свекрови, они бреют ноги и после ими колются, они слишком горячи, настолько, что мечтать о них не успеваешь, – так что их трудно любить подолгу.
«А что бы тебе, гойской морде, не взять напрокат акваланг? Да занырнуть поглубже, там же еще ярче должно вот это все быть, а?» – продолжал Доктор мысленную с собой беседу. Он был один тут и шутил сам с собой, жалко было упускать такую возможность еврейских шуток, смешнее которых мало что выходит. Хотя и другое смешное было, и без этого: то же погружение в глубину с надетым аквалангом – это ж как бы чистейшей воды безопасный секс. Про такой в нашей юности и не слыхать было! Секс, секс, кстати; находясь в такой знойной стране, даже как-то неестественно проходить мимо самого интересного. «Да, глупо!» – думал он, бредя, как бурлак, по песку к сарайчику с аквалангами.
– Э-э... – начал он издалека, не выбрав еще язык для разговора, поскольку не раз он уже знакомился с ярким идиотизмом ситуаций, когда со своими говоришь на ломаном английском. – Гм... – продолжил он, глядя сверху на приставленную к аквалангам весьма пышную брюнетку, которая, склонив голову, читала какую-то трепаную книжку, не разобрать издалека и без очков, из каких, из чьих букв составленную.
Дама таки подняла наконец глаза, но так медленно и лениво, что можно было спорить – книжка кириллицей написана. Подняла, глянула на него и сказала:
– Ой, Господи!
– Вижу, я вас от божественного какого-то чтения оторвал?
– Нет.
– А шо у вас такой голос хриплый? Простыли в такой жаре – мороженого, что ли, съели?
Она кашлянула раза три, он ждал, когда она с этим закончит, и смотрел пока из-под руки на близкое сверкающее море, не на даму ж эту простуженную смотреть, когда она вышла уж из интересной весовой категории в иную, серьезную, полную ответственности, и долга, и унылого труда, и скуки.
Он так смотрел в сторону, а она все молчала и не кашляла больше, а краем глаза он увидел, что она вскочила со своей табуретки, но тут же снова села.
Начав уже досадовать на неловкий сервис, Доктор повернулся к даме и захотел ей сказать что-нибудь недовольное. И увидел наконец обложку ее книжки. Написано же на ней было вот что: «Как найти любовь вашей жизни за 90 дней или даже быстрей».
