— Неплохая на вас курточка, Бэнгс.
Комплимент воодушевил Бэнгса на детальное описание своего гардероба. Выяснилось, что данная куртка — одна из десятка того же пошиба в его шкафу. Он их коллекционирует.
— И заметьте, я не фанат бейсбола. Просто от курток тащусь. Кайфовая, правда?
Я кивнула:
— Да. Конечно.
Вспоминая свое свидание с Бэнгсом, я особенно терзаюсь при мысли об этом диалоге. За ним последовали иные и куда более существенные унижения. Почему же я изо дня в день прокручиваю в памяти диалог о куртках, невольно стискиваю кулаки и мычу от злости? Что меня так оскорбляет — фальшивая похвала безобразной одежонке? Или поддакивание развязному жаргону Бэнгса? По-видимому, и то и другое. А сильнее всего, я думаю, причина, их вызвавшая, — подспудное желание понравиться Бэнгсу.
Беседа с грехом пополам продолжалась. Бэнгс сообщил, где ему удалось отхватить свои куртки, после чего мы обменялись мнениями насчет последней фантазии Пабблема: расписать стену вокруг школьного стадиона детскими «фресками» на тему борьбы за мир. (Бэнгс счел, что «задумка спорная, но потешная».) Затем официантка приняла наш заказ, и до его исполнения нас ждало бы грызущее затишье, не осени меня подбросить Бэнгсу вопрос о новых учебниках математики для выпускных классов. Тема была выбрана удачно: рассуждений Бэнгса об учебниках хватило на закуски и горячее. Скажу больше — все пошло так гладко, что, когда официантка поинтересовалась, не желаем ли мы чего-нибудь еще, Бэнгс с сердечной улыбкой предложил мне отказаться от ресторанного десерта в пользу кофе у него дома. Я колебалась не более секунды.
— С удовольствием. Почему бы и нет?
Счет мы оплатили пополам. Бэнгс в уме подсчитал, что моя доля составляет 23,45 фунта плюс 1,64 чаевых (или 2,34, если я пожелаю «проявить щедрость»). Затем он хлопнул себя по бедрам и, моргнув, вопросил:
— Ну? Пойдем?
Возможно, меня одурманило вино. Возможно, я цеплялась за надежду на лучшие перемены. Возможно, мне просто невыносима была перспектива вернуться в пустую квартиру и, опустив на подушку голову со свежей, волосок к волоску, прической, провести оставшуюся половину дня за просмотром лошадиных скачек.
— Конечно, — сказала я, поднимаясь из-за стола. — Пойдем.
У нас с Шебой как-то возник спор о детях. Речь шла о моей скорой пенсии, и я, помнится, пошутила насчет надвигающегося одиночества.
— Не надо так говорить, Барбара, — попросила Шеба. Горечь на ее лице была неподдельной, но я все равно оскорбилась, решив, что Шеба затыкает мне рот.
— Почему же? Это ведь правда. Я стара, безобразна и бездетна; мужа нет, друзей единицы. Если бы у меня был ребенок…
— Чушь! — на изумление грубо отрезала Шеба.
— То есть как это — чушь? Вы меня даже не дослушали…
— Зачем? Я и так знаю продолжение: вы сказали бы, что с ребенком ваша жизнь обрела бы смысл, чего-то стоила бы и всякое такое. Да ничего подобного! Это миф, Барбара. Дети много чего приносят в вашу жизнь, но только не смысл.
— Разве? Сами подумайте, Шеба, после вашей смерти останутся Бен с Полли, а после моей смерти?.. Никого.
Шеба засмеялась.
— По-вашему, значит, в детях — мое бессмертие? Дети, знаете ли, — это не я. И если жизнь бессмысленна, то, рожая детей, мы продлеваем бессмысленность…
— Но ведь я одинока в этом мире, Шеба. Как вы не понимаете?
Она пожала плечами: подумаешь. Семейные люди обычно капитулируют перед летальным фактом твоего одиночества; это тот козырь, который я приберегаю для окончания дискуссии, и потому удивилась железному сопротивлению Шебы.
— Одиночество — не самое страшное, что может случиться с человеком, — сказала она.
— Забавно, не правда ли, — парировала я, не на шутку разозлившись, — что такое мнение высказывают исключительно люди, которым одиночество неведомо!
— Не так уж и забавно, — отозвалась Шеба. — Может, мы более объективны.
— Но послушайте, Шеба. Единственная неоспоримая задача человека на Земле — воспроизводство. А я ее не выполнила. С этим не поспоришь.
— Задача? Это уже ближе к сути, — кивнула Шеба. — Задачами дети действительно обеспечивают. То есть — заботами. То есть — тебе есть для чего подниматься по утрам. Только к смыслу это отношения не имеет.
Я рассмеялась — боюсь, не сумев скрыть горечи. «Очень тонкое замечание, — подумала я. — Как раз такое, которое может себе позволить замужняя женщина с двумя детьми».
Тем не менее Шеба была права. Одиночество — не самое страшное в жизни. Ты посещаешь музеи, расширяешь свой кругозор, радуешься, что тебе не выпала судьба тощего суданского ребенка с обсиженным мухами ртом. Списки неотложных дел составляешь: белье в шкафу перебрать, два сонета выучить. Ты изредка балуешь себя деликатесами — кусочком торта, концертом в Уигмор-Холле. Но время от времени, просыпаясь и глядя в окно на рассвет еще одного ненавистного дня, ты думаешь: «Не могу больше! Не могу брать себя в руки и пятнадцать часов бодрствования сражаться с собственной никчемностью».
Люди вроде Шебы уверены, что прочувствовали одиночество. Одна вспоминает, как году эдак в семьдесят пятом, после разрыва с дружком, целый месяц прострадала, пока не подвернулся очередной приятель. Другая лет в шестнадцать мучилась одиночеством целую неделю, когда приехала в центр баварской металлургии к подруге по переписке и обнаружила, что каллиграфический почерк — единственное достоинство уродливой немки с сальными волосами.
Но они ровным счетом ничего не знают о том, как монотонно, капля за каплей, сочится одиночество, которому нет конца. Им не понять, как поход в прачечную может стать единственным развлечением на выходных. Или каково человеку весь Хэллоуин просидеть в четырех стенах взаперти и без света, потому что нет сил явить праздничным попрошайкам мрачную пустоту своей квартиры. Откуда им знать, как ранит жалостливая улыбка и комплимент: «Ого, да вы великий чтец!» — библиотекарши, принимающей обратно семь книг, которые она выдала тебе семь дней назад. Они не догадываются, что от хронического отсутствия ласки даже мимолетное прикосновение руки кондуктора к твоему плечу пронизывает тебя судорогой желания. Я часами просиживала на скамьях парка и метро или на стульях в классах, прислушиваясь к гнету неиспользованной, не нашедшей выхода любви.
О нет, о таком одиночестве Шеба и ей подобные не имеют ни малейшего понятия.
— Итак, перед вами… — Бэнгс открыл входную дверь и взмахнул рукой, — холостяцкая берлога!
Гостиная насквозь провоняла прогорклым жиром, от которого даже воздух казался мутным. Старый пластмассовый ящик и алюминиевый стул красовались в самом центре комнаты, перед телевизором и стеллажом с кассетами. Эти четыре предмета — ящик, стул, телевизор, стеллаж — составляли всю обстановку комнаты.
— Не шикарно, но для меня это дом, — бодро сообщил Бэнгс. Сняв куртку, он аккуратно повесил ее на стул.
— Вы позволите воспользоваться туалетом? — спросила я.
Путь к туалету вел через спальню Бэнгса, где запах жира сменился другим, не менее ощутимым запахом тела — удушливым, кислым. Когда после смерти матери я навещала отца, от его нестираной ночной сорочки несло точно так же. Нормальную кровать Бэнгсу заменял брошенный прямо на пол матрац под покрывалом с безобразным рисунком из синих восьмиугольников и горчичных загогулин. Перед моим мысленным взором мелькнул образ Бэнгса, приобретающего это чудовище: застыв посреди отдела постельных принадлежностей у «Джона Льюиса», он беспомощно таращится на покрывало, а продавщица с проволочной мочалкой вместо волос на голове и в необъемном бронированном лифчике уверяет, что это «выбор настоящего мужчины».
То ли сам Бэнгс, то ли его предшественник обтянул крышку унитаза чехлом из когда-то оранжевого меха, мерзко сырого на ощупь. Краны заросли ржавчиной, раковина вся в зеленых потеках, а сушилка для белья увешана носками и трусами, окаменевшими от ожидания, когда их снимут. Над ванной прицеплена пластмассовая подставка, где в трогательной симметрии расположились принадлежности туалета Бэнгса. Мыло «Империал лезер». Небольшой флакон лака для волос. Тюбик чего-то мне неизвестного под названием «Буйная шевелюра». И наконец, довольно древний набор расчесок из выцветшей красной пластмассы. Не странно ли, что особую жалость вызывают незамужние женщины, в то время как к одиночеству совершенно не приспособлены именно холостяки.
Перед возвращением в гостиную я постаралась стереть с лица шок, но, видимо, не преуспела, потому что Бэнгс — он уже готовил на своей тесной кухоньке кофе — нервно хихикнул.
— Нашли все, что нужно? — спросил он.
Кивнув, я опустилась на стул.
— Курить позволите?
