Федор Васильевич явился на службу в благодушном настроении. Он густо пах польским лосьоном, почти не кхекал и не искал ссоры с Ниночкой. Уже за первым чаем он завел с Петровичем доверительный, не слишком светский разговор о прелестях семейной жизни. Вообще брачная тема в последнее время стала для Митрохина главной. Сам он, по его словам, сочетался чрезвычайно удачно. Жена его обладала просто несовместимым набором достоинств: обожала Малера, следила за целостью митрохинских носков, была необыкновенно горяча в постели и чудесно готовила.
— Знали бы вы, — восклицал Федор Васильевич, — какой дизайн она творит из обычного куска баранины!
Станислав Адольфович реагировал на его хвастовство иронически.
— Главное, — заметил он однажды, — чтобы это творчество вошло у нее в привычку прежде, чем надоест.
Но существовала ли она вообще на свете, эта удивительная особа? Митрохинской жены — даже фотографий ее — никто в павильоне так и не видел… Впрочем, сейчас Петровичу недосуг было размышлять о чужом счастье.
— Нельзя ли помолчать, — попросил он Федора Васильевича. — Вы сбиваете меня с мысли.
— Пардон, пардон… — Митрохин переключил свое внимание на Ниночку, напоминавшую на фоне окна оживший египетский барельеф.
Можно было предположить, что, достигнув в браке полной жизненной гармонии, Федор Васильевич прибавит собой полку павильонных энтропиков, но этого не случилось. Еще бойчей из-под его пера пошли статьи на злобу дизайнерского дня; еще чаще стал убегать он на какие-то совещания и конференции; и уже по десять раз на дню начальственные голоса в телефоне требовали: «Найдите Митрохина!» Но Митрохина можно было найти разве что за утренним чаем — в остальное время он «вращался». Теперь он возглавлял Дизайн-центр, сооружавшийся действительно где-то в городском центре. Это было настоящее дело: часто Федор Васильевич ездил на строительство и, по слухам, трудился там лично с молотком в руках и ругался таким поставленным матом, что московские надменные работяги совершенно уверовали в его харизму. В павильоне Митрохин появлялся с рулонами чертежей и папками, полными документов. И здесь он всех вовлекал в орбиту своего вращения, за исключением разве что аутиста Карена. Петрович тоже нередко помогал Митрохину — например, когда требовалось отредактировать письмо в гипро-что-то или отношение в какой-нибудь надзор. Он охотно выполнял митрохинские поручения, но его не оставлял один вопрос. Зачем вообще строился Дизайн-центр; зачем московскому институту было иметь в Москве же еще подворье? Вопрос этот он задал однажды Федору Васильевичу, и тот ответил, почти не раздумывая:
— Как зачем? Надо же нам иметь постоянную экспозицию. АВ-боксы поставим, полиэкран…
— Это я понимаю, Федор Васильевич… но экспозиция — зачем?
Митрохин посмотрел на него удивленно:
— Вопрос… кхе-кхе… метафизический. Сдается мне, юноша, это у тебя от безделья.
Он помолчал.
— И чего тут непонятного? Дизайн в массы, а деньги в кассу.
— Звучит как-то… цинично.
Митрохин посерьезнел.
— Я мог бы ответить лирично, но неохота. Просто надо работать. Работай, и чего-нибудь добьешься. Только так. Помнишь сказочку про лягушку, которая попала в молоко?
— И стала брыкать ножками, и сделала масло… По-моему, Федор Васильевич, эта сказка — ложь. Ваша лягушка так и останется жить в молоке.
Митрохин ухмыльнулся:
— Пускай даже так… Все-таки она может считать, что неплохо устроилась.
Федор Васильевич не впервые попрекал Петровича бездельем. Попреки эти имели ту причину, что у Митрохина были виды на него как на работника. Пару дней назад Федор Васильевич даже отвел Петровича в курилку и там сделал ему формальное предложение:
— А что, юноша, — сказал он, — не хочешь ли ты перейти работать под мое крыло?
— Зачем? — удивился Петрович.
— Что значит зачем? Хватит тебе груши околачивать. Займешься делом и узнаешь… кхе-кхе… узнаешь другой способ существования.
— Но на что я вам?
— Ну… я к тебе присмотрелся. Парень ты ухватчивый и, главное, грамотный. А у меня этой писанины невпроворот.
— Да… — Петрович вздохнул, — но мне же на будущий год в художественное училище поступать… или в армию.
— И то и другое — глупость, — отрезал Митрохин. — С твоей подготовкой тебе легче в балетное училище поступить, чем в художественное, — это раз. А в армии служат одни дураки — это два.
— Странно слышать от офицера.
— Уж ты мне поверь. От армии надо откосить, и я тебе в этом помогу. У меня есть один знакомый психиатр — вместе с парашютом прыгали, — за бабки он из тебя сделает шизофреника по всей форме.
— Но как же… — Петрович усмехнулся, — как же я шизофреником буду работать?
— Насчет этого не волнуйся. — Митрохин закхекал. — В дизайне таких много.
Неожиданное предложение заставило Петровича глубоко задуматься. С одной стороны, оно ему польстило — польстило, как если бы старший пригласил его к участию в игре. Но с другой… Петрович оставался в недоумении. «Дизайн в массы, а деньги в кассу», вращение как способ существования… Но ведь и армия — тоже способ существования. В чем смысл различия? Он не видел смысла. Это раньше, когда Петрович был ребенком, он предавался играм с легкой душой. Тогда он понимал, что он ребенок и что все у него в жизни происходит как бы понарошку. А трудные выяснения — их он оставлял на потом… Нет, конечно, вопросы были — разные «зачем» и «почему», — но задавались они из чистого ритуала. «Вырастешь — узнаешь», — слышал он в ответ и поживал спокойно… Но вот Петрович вырос, и что же? Ничего он не узнал, а покоя лишился.
Тетя Таня, кстати, тоже лишилась покоя, когда он рассказал ей о митрохинском предложении. Только у нее почему-то идея сделать из Петровича шизофреника вызвала прилив энтузиазма.
— А этот, как его?.. Митрохин… он часом не трепач? — уточнила она.
— Нет. — Петрович пожал плечами. — Вроде бы не похож.
— Хорошо… — Тетя прикурила папиросу от предыдущей. — Мне этот проект нравится.
Коллекция марок в тот вечер получила временную отставку. Тетя Таня села на телефон и устроила долгое совещание со своей подругой, сведущей, как оказалось, в юридических правах умалишенных. Впрочем, подруга не всецело полагалась на свои познания; она консультировалась с кем-то еще и сама несколько раз перезванивала тете Тане. Тетя у аппарата совершенно завесилась папиросным дымом и только покрикивала своим дискантом: «да», «да», «да», вкладывая в это короткое слово разнообразные оттенки мысли и чувства.
Было уже довольно поздно, когда она постучала к Петровичу:
— Не спишь?
— М-м…
— Послушай… а он не мог бы поменять тебе диагноз на психопатию?
— Это еще зачем? — он приподнялся на локте.
— Меньше будет проблем в плане трудоустройства. И потом… Маргарита говорит, психопатию легче симулировать.
Петрович нахмурился:
— Не хочу я ничего симулировать.
— Не скажи, — серьезно возразила тетя Таня. — Вдруг тебя станут обследовать.
Он сел в кровати и внимательно на нее посмотрел:
— Ладно, спрошу. Заодно узнаю, нет ли у них и для тебя подходящего диагноза.
На эти слова тетя Таня рассердилась:
— Ну что с тобой делать! — воскликнула она. — Нет, ты не шизофреник — ты дурак!
Поискав глазами, она вонзила папиросу в ближайшую пепельницу и вышла, оставив племянника засыпать в табачном дыму.
Но Петровичу и по сей день не удавалось возобновить с Митрохиным тот разговор. Надо было улучить подходящий момент, но покуда Петрович набирался решимости, Федор Васильевич успевал напиться чаю и убегал вращаться. Вот и сегодня Митрохин сделал последний громкий глоток, отряхнул с живота сахарные крошки, и… глазки его засветились знакомым боевым огоньком.
— Всё, пошел, — объявил он. — Ждут меня глобальные дела. А вы, детки, ведите себя хорошо и не скучайте.
Но как не заскучать на пару с Ниночкой — Митрохин рецепта не оставил. Петрович порылся в столе Станислава Адольфовича, нашел… нашел «Стиль ауто» за шестьдесят восьмой год и уселся в кресло. Кресло было просиженное, журнал — смотреный-пересмотреный, и весь этот день, хотя он только начинался, уже представлялся каким-то житым-пережитым. С улицы, несмотря на заклеенные Ниночкой окна, доносилась привычная перекличка выставочных радиорепродукторов: один сообщал другому что-то радостное, тот — третьему, и так далее. Внутри павильона, как всегда, громче всех раздавался голос Лидии Ильиничны из отдела пропаганды:
— Алё-у! — кричала она. — С вами говорят из эстетики!.. А?.. Из эстетики!.. Что?.. Ах-ха-ха-ха!.. Ну, я не могу… Не из титьки, а из эс, тэ, ти, ки!
— Вы слышали? — И весь отдел пропаганды хохотал.
Но иногда, и к этому Петрович тоже привык, в павильоне наступала вдруг тишина. Будто по волшебству, все голоса и звуки смолкали, и… становилось слышно, как тикают его, Петровича, наручные часы. «Ангел пролетел», — сказала бы Ирина. Сегодня эти прилеты ангела особенно чувствовались, потому что на выставке выпал снег и обложил павильон, словно ватой. Раз в такую минуту Петрович поднял голову от журнала… и вздрогнул. С улицы в окно на него смотрела чья-то физиономия — в створе приставленных к вискам озябших ладоней и приплющив нос к стеклу. Это был не ангельский лик, — просто очередной заблудившийся посетитель пытался выяснить, что это за павильон такой без названия спрятался в елках, и если уж он тут поставлен, то нельзя ли зайти в него и погреться.
