Мы вышли на улицу. Было тепло и тихо. Лев остановился и взял меня за руку.
— Не злись, милая, — сказал он.
— Все в порядке, — я бессознательно отодвинулась от него, — просто я не люблю, когда люди с идиотическим апломбом судят о том, о чем не имеют представления.
— Ты о Лоле? — спросил он.
Я кивнула.
— Но она все это знает, — Лев равнодушно зевнул. — В семнадцать или, не помню, восемнадцать лет она родила ребенка и не выдержала, сдала его в детский дом.
Выпучив глаза, я смотрела на него.
— Классно!
— Нет, так и есть. — Лев качнулся. — Она — поэтесса, ей это не нужно.
В такси я думала о том, что человеческое падение не знает глубины и нет дна у души, в которой демоны поселились, как черви в черепе покойника, и жарят змей на тлеющих в ней углях порядочности. Лев, скрывающийся от умственно отсталой жены, плодящий детей и бросающий их, Розенблюмка, отказавшаяся от ребенка, чтобы пить водку, кропать стишки о самоотречении любви и ебаться на прожженных бычками редакционных диванах с верстальщиками-металлистами, — эти люди были омерзительны в своем пугливом ханжестве, в подлой попытке объяснить разврат богемным образом жизни и облагородить его вымученной бездельем поэзией. Они смели осуждать нас, и Лев за глаза называл Любу блядью, а меня — хачиковской подстилкой, и, рыдая, целовал крестик в пасхальном исступлении, бросал пятак в поповскую кружку, а под вечер, улыбнувшись на прощание сыну — «нравственному школьнику», бежал, воровато оглядываясь, на свидание с его учительницей рисования.
Я подумала, что нет ничего гаже скрытого, передоновского разврата, к которому неодолимо тяготели все эти сучата из интеллигентских семей: жить с родной сестрой жены, скабрезничать с няней, подло утаивать копейки на подарочек Розенблюмке, лгать и растлевать слабеньких умом малых сих, а потом театрально греметь о своей грешности в подвальном баре Дома журналиста. Я со стыдом вспомнила, что боялась рассказать Льву о своем прошлом, стеснялась своих пороков и так долго не могла понять, что Дауд и я, Люба, Гасан и моя сестра — мы выглядели едва ли не благородно по сравнению с сукой, отдавшей своего ребенка в дом малютки. Мы по крайней мере были честны друг с другом, сразу обозначая свои цели, мы не лгали и не совращали школьниц, мечтавших попасть на радио, мы упоенно предавались похабству, не предъявляя никаких претензий Господу Богу, и, валяясь в постели с арабами, не просили их нацепить ангельские крылышки. Смертными грехами мы баловали лишь друг друга, но никогда в слабовольном ничтожестве не втягивали в свое непотребное бытие хлопающую глазами Валаамову ослицу, какой была жена Льва, и не пытались оправдать свою мерзость близостью к ее чистоте (обусловленной скорее всего кретинизмом).
Домой я вернулась в крайне мрачном расположении духа.
Моя дочь безмятежно спала, а Люба продолжала пьянствовать.
— Я многое могу понять, — сказала она после моего рассказа о Розенблюмке, — в жизни такое бывает, что иногда и убить мало, но у меня в голове не укладывается, как можно бросить своего же ребенка? Просто тварь поганая.
— Мы с тобой — святые, — заключила я. — Мы — ангелы.
— И что, — спросила Люба, помолчав, — ты больше не хочешь с ним общаться?
— Нет, — сказала я.
— Почему ты всегда так легко отступаешь? — с обидой воскликнула Люба. — Твоя сестра трахнула Дауда, и ты в тот же день убегаешь от него. Этот толстозадый сукин сын наебал тебе ребенка, и теперь ты готова растить его одна, а он — пускай бегает, дальше деток делает!
— А что я должна делать? — поинтересовалась я. — Гоняться за ним с ребенком на руках? Звонить жене?
— Кстати! — Любу осенило. — Если все кончено, так, может, позвоним этой козе? Просто чтобы ему нагадить, чтобы ему не так сладенько было.
— Я не буду звонить, — сказала я. — Это маразм. Я буду чувствовать себя любовницей директора винного завода в Сочи, которая думает, что, если позвонит жене директора, то она от него уйдет.
— А я позвоню, — Люба сняла телефонную трубку. — Мне просто интересно, какое говно у нее в башке.
Мне страшно вспомнить, что́ Люба несла этой кудрявой домохозяйке со светлым и простым именем Елена. Целый час я слушала их разговор по параллельной трубке и не могла понять только одного: почему писклявая Елена не пошлет Любу на хуй и не отключит телефон? Люба говорила от моего имени, и, то ли для того, чтобы Елена не уличила ее во лжи, то ли чтобы сильнее ее унизить, она сосредотачивала внимание не на объективной информации (которая, в сущности, исчерпывалась только тем, что Елене изменил муж и завел на стороне ребенка, — больше сказать было нечего), а на комичных привычках Льва, его манере говорить и прочих мелочах, которые она почерпнула от меня, благодаря моей вечной тоске по деталям.
— Скажи-ка, Ленка, — было слышно, как Люба глотнула вина, — а перед тем, как тебя ебать, он крестик целует?
— Это не ваше дело, — пискнула в ответ Ленка. — Вы для нас посторонний человек.
— А для нас с ним вы — посторонний человек, — не растерялась Люба. — Это правда, что у вас сын — заика?
— Мой сын не заикается! — вскрикнула Елена.
— А мне кажется, заикается, — настаивала Люба.
— Нет, ни капельки.
«Может, ей нечего делать?» — подумала я.
— Ну ладно, — смилостивилась Люба, — поговорим о другом. Ты в курсе, что у меня от него ребенок?
— Я не в курсе.
В таком духе разговор длился еще полчаса. Люба пыталась понять мотивации поведения Елены, но та сама не могла толком ничего объяснить. На все наводящие вопросы она отвечала отрицательно, и получалось, что Льва она не любит, жизнь с ним ее не устраивает, ребенок у нее не заикается, сама она вовсе не дура, и в конечном счете Люба устала ее допрашивать и вынесла однозначный приговор.
— Ты все-таки дура, — сказала она, — и пока на свете есть такие, как ты, всю жизнь просидевшие на жопе у телефона, до года кормившие ребенка из сиськи и ни разу не получившие оргазм, уроды типа твоего гребаного мужа будут безнаказанно делать все, что хотят…
— Но вы, по-моему, сами родили от моего мужа, — возразила Елена.
(Мы с Любой не заметили, как в нашу феминистскую диатрибу вкралось небольшое противоречие: с одной стороны, мы хотели возвыситься над ничего не знающей об оргазме женой Льва, но было совершенно непонятно, зачем мы тогда звоним ей со своих посткоитальных высот, с другой — наши намеки на некую женскую солидарность никак не подтверждало то, что мы оскорбляли не Льва, а Елену и ее тормозившего на согласных сына.)
— Ладно, — Люба сделала вид, что ей невыносимо скучно, и, видимо, уже собралась сказать что-то матерное на прощание и повесить трубку, но тут ее осенило. — Родила-то я родила, — сказала она, — но не от твоего мужа, а он признал моего ребенка, и теперь я вам, суки, восемнадцать лет жизни не дам.
— И что же вы сделаете? — с интересом спросила Елена.
— Я обращусь в прессу! — бушевала Люба. — Я подам на алименты, но хуже того, — она зловеще понизила голос, — я навещу школу твоего заики и открою ребятишкам глаза на то, с кем они сидят за одной партой.
— Ну, — не на шутку разволновалась Елена (она и впрямь была туповата), — это не самая лучшая идея…
— А вот мы и посмотрим. — Люба положила трубку.
Думаю, можно не говорить, что на следующий день позвонил Лев и сказал, что прерывает со мной всякие отношения.
— А я еще вчера прервала их, — сказала я.
— Прощай, — ответил он.
— Даст Бог — свидимся! — успела крикнуть я.
Я сидела на кухне и курила, почти как в тот далекий и, к счастью, безвозвратно ушедший день, когда я ждала, что Лев мне позвонит, но он не делал этого. Я подумала о том, что если прав был прусский педант Георг Гегель и развитие сущностей спиралевидно, то можно констатировать, что очередной виток моей жизни позорно завершился. Но тем не менее я продолжала жить, я курила на кухне и ждала, когда Люба вернется с прогулки с моей дочерью Верой, и в тот момент мне пришло в голову, что женщина — необозрима и неупиваема, как Дон в сезон дождей, ибо с каждым безвозвратно потерявшимся в ней мужчиной она проживает новую жизнь в радости и горе, в богатстве и бедности, в надежде и тоске. Мужчины большей частью своей никчемны, потому что, встречаясь за свой короткий, мышиный век с сотнями и тысячами женщин, всего лишь ковыряются гнутым ключом в замке на двери, которую им не суждено открыть. И когда в мою дверь позвонила Люба и я достала свою дочь из коляски, карманы которой были забиты пивными банками, я подумала о том, что, родив женщину, я выполнила свой долг перед Господом, ибо возвратила ему нетронутой радость мира, каким он его создавал.
Я не знала и никогда не узнаю, куда все мы шли, что ожидало нас в дни бесконечных первых встреч, когда соприкасались взгляды и душам открывалась обитающая в них бездна тишины и страдания духа. Невозможно сказать, насколько значимыми были принимаемые нами решения и поступки, которые мы совершали, но если верно, что путь человека, покидающего рай, — это бесцельное блуждание в паутине чужих и враждебных воль, если выбор, который он делает, — это бесплодная попытка различить добро и зло во мраке небытия, то верно и то, что сам Господь бросает нас, как свинцовые шарики, на дорожки пластмассового лабиринта, половина из которых ведет к тупику.
