Рита Ручкина — наш верный барометр и флюгер, та сразу на меня рукой махнула. Бывало, по часу мы с ней телефонную сеть эксплуатировали, обсуждая национальные особенности русского филологического быта, а теперь словно и номер мой забыла. Впрочем, она по-своему права, переключившись с меня, ставшего теперь почти ее ровесником, на новые, растущие кадры. Она ведь не случайно горит общественным энтузиазмом двадцать четыре часа в сутки: муж у нее не то пьет, не то гуляет, не то совсем ушел из дому. А я для Риты что-нибудь реальное сделал за все годы нашего знакомства, с одиночеством помог ей справиться?
Жизнь вообще помолодела. Научную ситуацию постепенно начинают контролировать некоторые наши бывшие студенты, — собранные, целеустремленные, чуждые сомнения в себе. Я уже не назвал бы их просто аррогантными — пора этому прилагательному перейти в существительное, из отдельного признака в сущность — «арроганты». Это люди, которые сходу присваивают себе монопольное право распоряжаться в науке, как у себя дома. Талантливы они скорей в административном плане, к концепциям всяким относятся со здоровой долей цинизма, а к их производителям — с вежливо скрываемой высокомерной иронией. Во мне как-то с возрастом аррогантность непрерывно убывала, поэтому с новейшими аррогантами у меня не конфликт, а просто полное отсутствие контакта и диалога.
Однако гораздо больше меня удручает, что и Ранову в их мире места не нашлось. К нему относятся с почтением, но никаких выводов из его довольно категоричных трудов для себя не делают. Вот сейчас появилась такая должность «ведущий научный сотрудник», хотя в нашей области носители этого титула обычно никого никуда не ведут, а копают каждый свой небольшой огородик Ранов — классический ведущий, природный лидер, хоть и совсем немолодой по нынешним меркам. Не знаю, как в политике, но в науке лидеры, по-моему, необходимы. Снова думаю о том, что сам мог бы сделать больше будучи не кустарем-одиночкой, а рядовым «ведомым» рановской школы.
Односельчане между тем все одно спрашивают, когда кого-нибудь из них случайно встретишь в библиотеке или в книжном магазине:
— Вы теперь где?
Так и хочется ответить в рифму. Потому что вопрос — хамство четырехкратное. Во-первых, неблагородно, на мой взгляд, отождествлять человека с должностью, с позицией в штатном расписании. Во-вторых, так можно наступить на любимую мозоль: а что если у человека именно сейчас именно с этим проблемы? В-четвертых, вопрос обнаруживает неосознанную корыстность: дескать, чем спрашиваемый мне может быть полезен.
Забыл «в-третьих»? Ну, пожалуйста, при всем при этом вопрошающему совершенно до лампочки, что происходит с респондентом. Получив ответ, он его забудет, отойдя от тебя на первые же десять метров.
У Насти ситуация все-таки иная. Как-то днем возвращается она с Дорогомиловского рынка и вся насквозь сияет. Что уж такого на рынке-то радостного могло произойти?
— Ты представляешь, кого я сейчас встретила?
Общих знакомых у нас пока очень немного, тем не менее угадывать не пытаюсь, чтобы не смазать последующий эффект изумления.
— Зухру! И она меня чуть не на коленях упрашивала вернуться на работу. Она вообще на похвалы не щедрая, а тут прямо открытым текстом призналась, что лучшие постоянные клиенты ее все время достают насчет меня.
— Я их в определенном смысле очень даже понимаю, но что — ты хочешь туда вернуться?
— Да нет, нет! Ты пойми, что моральная победа за мной осталась!
Понять могу, теоретически. Чувственно же мне знаком только вкус морального поражения. Судите сами: сорок пять мне лет; четыре книги у меня вышли, вроде бы не совсем пустые, есть полученная без хлопот и унижений докторская степень, даже известность имеется какая-никакая: пусть не первый я парень на нашей русистской деревне, но и не самый последний. Словом, и си-ви более или менее пристойное, и силы есть нерастраченные, а вот на фиг всем сдался. Определилось мое занятие — уходить. Да, в области массажа и интима человеческую энергетику больше ценят. Настино упругое тело с его тонизирующим излучением оставило больший след в душах людей, чем мои монографии и доклады…
— Слушай, что я про Янку узнала! Она копила деньги на квартиру, и был у нее парень, москвич, с которым они хотели пожениться и его комнатенку как-то там с доплатой менять. Короче, отдала она ему все свои восемь тысяч…
— Долларов?
— Ну, не купонов же украинских! А он вместе с денежками куда-то скрылся.
Я нервно вскакиваю с постели. Курильщики в таких случаях вставляют в рот сигарету, а мне приходится идти на кухню за рюмкой «Хеннеси», прикупленного по разумной цене в «дьюти-фри-шопе» заграничного аэропорта еще год назад.
— Слушай, твоя Янка, да и ты сама — вы хоть смотрели фильм «Ночи Кабирии»?
— Про Янку не знаю, а я — нет.
— Там точно такой случай показан был, причем задолго до вашего рождения.
Нет, зря теперь так тотально отрицается познавательное значение искусства. Нужен, нужен все-таки людям учебник жизни!
— И что же она теперь?
— Поехала в свой Липецк привести нервы в порядок, а потом вернется и начнет с нуля. Она девушка упертая, восстановит, что потеряла.
Черт, а я практически ничего не потерял, но вот упертости, целеустремленности никакой. Учись у худощаво-мужественной Яны, которая, хотя и не читала по всей видимости Киплинга, но сумела ведь она то, что стало уже привычным, выложить на стол, все проиграть и вновь начать с начала…
— Куда ты убежал? Мне Янку очень жалко, но ты так переживаешь, что я ревную уже. Может быть, ты на ней женишься вместо меня?
— Боюсь, что ей я не подойду ни по возрасту, ни по имущественному статусу. Она хоть и дурочка оказалась, но, наверное не такая бескорыстная, как ты.
— Да-а, я такая одна-а-а. Так что теперь нужно сделать? Неужели я, темная, должна это профессору объяснять?
Жизнь гораздо менее системна, чем мы полагаем. Вот приключатся с тобой подряд две-три-четыре мелкие или даже крупные неприятности, ты эти обиды сплавишь в своем сердце в горький монолит, потом разложишь по полочкам сознания, придешь к научно достоверному и аргументированному выводу о том, что весь мир ополчился против тебя, — и туг же поступят новые данные, разрушающие твою трагическую концепцию и ехидно свидетельствующие о том, что мир пестр и рассеян, что он до сих пор не имел возможности на тебе сосредоточиться, а уж ополчаться против тебя не было у него ни малейшего намерения. Это просто в твоей душе справили свадьбу гордыня и уныние, заключили союз мания величия и мания преследования…
А мир настолько широк, что готов и тебя приголубить, и отправляет он из Вены приятно-угрожающее письмо: немедленно пришлите подтверждение своего участия в весеннем симпозиуме Школы Звучащего Слова и ваше «актуальное фото» (то есть последнего времени, — что ж, согласен: меня самого не то смешит, не то раздражает, когда семидесятилетние бабульки вместо себя дают в журналы или сборники свои семнадцатилетние косички с бантиками). Затем идет анкета пунктов на тридцать с Yes и No. Встречать ли вас в аэропорту? Нужны ли вам для выступления аудио- и видеотехника? Согласны ли вы прочитать что-нибудь также в кафе Штадтпарка? Кофе будете пить со сливками или без? Последняя альтернатива оказывается наиболее мучительной: венский кофе сам по себе, говорят, хорош, а с другой стороны — сливки из молока альпийских коров… Ладно, надо принять мужественное решение, поставить крестик в одной из клеток и скорее посылать это все факсом: тридцатого марта, как они пишут, deadline, а помирать нам рановато…
— Можешь мне гарантировать, что будешь ждать меня до двадцать второго апреля?
— Я и больше могу, до гробовой доски.
— Чьей?
— Общей.
Кровь из вены, кровь из Вены… Сильное внутривенное вливание ощущаю с первых шагов и минут. Хорошо, что меня с ней сразу оставили наедине, не помешали первой интимной близости. «Она» — я всегда так думаю о любом городе и в этом смысле согласен не с родным языком, а скажем, с немецким, французским и итальянским, где слово это женского рода. Только сразу же подальше от цитатных бедекеров: «В Вене я видел святого Стефана»… Так сказать можно и не видя ничего. Доберусь еще до Стефана, ориентир прост — иди за японцами, щелкающими своими фотокамерами. У меня же свой пароль — «Прюкель». Сейчас спрошу, где это кафе, у первого же встречного спрошу.
Выйдя из пансиона «Ридль» и миновав буквально три квартала, утыкаюсь в заветную вывеску: даже искать не пришлось. Вот здесь она, золотоволосая и светлокожая Тильда, сидит за кофейной чашкой, лет так двадцать пять тому назад, еще не догадываясь о моем существовании. Наверное, ее привычное место там, у окна, выходящего на Штубенринг. Сажусь за столик и тихо благодарю того, кто поселил меня в такой близости к эмоционально-смысловому центру австрийской столицы. Главная встреча состоялась.
