Ознакомительная версия.
– О, майн Готт!
Краем глаза Виталий засек две испуганные тени, ломанувшие в лес сразу после выстрела. Одна в сторону Благушино, другая – к озеру. Гнать сохатого в сторону села не имело смысла, поэтому решили остановить второго. Били картечью, немец вскрикивал: «О, майн Готт, майн Готт!»
И все спрашивал страстно:
– Ви хейст дер орт?
– Да никак не называется это место, – не выдержал Виталий. – Нихт шлиссен! Никак!
Но остановить охотников было невозможно. Отдышались только под одиноким кедром. Уродливый, широкий, он выставил на юг чрезвычайно длинную, даже какую-то неестественно длинную горизонтальную ветвь. Ствол шелушился, хорошо пахло смолой. Сохатый был ранен, наверное, потому что на шелушащемся стволе остались бурые следы, а сквозь треск ломающихся вдали кустов доносились завывания и стоны. Зверь рвался к озеру. Картечь так и стригла над ним ветки.
– Вас? – не понимал немец.
– Не нас, а вас! – орал Павлик, войдя во вкус охоты. – К озеру рвет зверюга. Там его и прихлопнем на мелкой воде. Вкусный зверь, – показал Павлик развесистые рога над головой. – Пельмени! С брусникой!
– Ви хейст дер орт? – горячился немец.
– Да никак не называется, – злился Павлик, переводя речь на сохатого. – Рога!
– Целебные?
– А то!
– Почему лось кричит?
– Тебя гнали бы охотники, ты бы что делал?
– Тоже бы кричал, – дошло до немца. Очень хотел завалить большого зверя. – Ви хейст дер орт?
– Да никак не называется!
– Тогда назову его – Ципеляйн. Так зовут мою жену. Добрая женщина, – немец даже хлебнул коньяка из фляжки. – Их бин бесоффен.
Сохатый тем временем проломил заросли, ухнул в воду.
– Это он зря. Там русалки, – на ходу объяснил немцу Павлик. – Круглозадые, опытные. Как немки. Только наши, – спохватился. – А у водяного выше елки, если захочет…
– Русалку?
– Да нет, – отмахнулся Павлик. – Лося.
И на всякий случай предупредил:
– Сохатого будем бить на мелководье, а то утянет его водяной, нам хрен достанется.
– Растение? – дивился немец.
– Если бы…
Непромокаемый мешок, запертый в домашнем сейфе, сильно возбуждал Павлика.
– Завалим зверя, наделаем пельменей.
Пугал немца, рассказывал страсти, непонятно как приходившие в голову. Населял болота неведомым зверьем, которого немец не хотел бы даже и видеть. Населял лес ужасами, которых даже немец мог испугаться.
– Приеду в Германию, поведешь на охоту?
– В Баварии нет сохатых.
– А я с собой парочку привезу, – успокоил немца Павлик. – Я, в сущности, богатый человек. Доставлю самолетом пару опытных сибирских сохатых. Вот с такими рогами, – показал. – А этого замочим на мелководье, чтоб впредь не бегал. У нас чудеса, – напомнил. – Ты правильно делаешь, покупая реки вместе с лесом. Русалки на ветвях, леший ругается. Идешь, вроде пень раскинул сухие корни, а на самом деле это леший под водой корчит рожи. У меня есть чудесный друг, очень природу любит. Как бросит в озеро палочку динамита, так этих русалок машинами увози. Даже немецким зоопаркам предлагал русалок. Только канцлер Коль не разрешил. Германия, заявил, для германских русалок. За русских, дескать, потом придется выплачивать репарации.
– О, майн Готт! – пугался херр Цибель.
– У нас, видишь, все как бы в тумане… Одно постоянно превращается в другое… Ветром дунуло – комары… Ветку наклонил, а это лось прячется…
Немец кивал, дивясь.
Никак не мог даже предположить, во что превратится толстый сибирский лось, если его не убить вовремя.
Оказалось, может превратиться в перепуганного, в кровь исцарапанного китайца.
– Ты что тут делаешь, чумиза? – заорал Павлик, вылавливая китайца из взбаламученной воды. Китаец икал и поднимал вверх руки. Левая щека была ободрана. К счастью, не картечью. Оцарапался о кедр, когда бежал мимо.
– Шпион, – сразу заявил Виталий.
– Ежу понятно!
– Из Китая?
– А то! – уверенно подтвердил Павлик.
– Как сюда попал?
– Самолетом, наверное, – объяснил Павлик потрясенному херру Цибелю. – Прилетел на воздушном змее из-за великой китайской стены. Мы ее веками строим да надстраиваем, а отгородиться от китайцев никак не можем.
– А ПВО? – недоумевал немец.
– Ну, какое у нас ПВО после вашего Руста?
– Их гратулирен! – цокал языком херр Цибель. – Чем питается обычный китаец?
– Болотными жуками, травами, побегами камыша, – нехорошо ухмыльнулся Павлик. – Чем еще? Настоящий китаец на одних дождевых червях может протянуть лет десять. Под осень они жирные.
– Китайцы?
– И китайцы тоже.
– И что вы сделаете с ним?
– Застрелим, – решительно заявил Павлик.
– О, майн Готт! – испугался немец. – Без суда и следствия? Дер Тейфель солл дас бусерирен! Кейнесфаллс! С ним, наверное, можно договориться. В обмен на жизнь китаец даст важную информацию.
– А потом ищи его? – было видно, что Павлик решил до конца поразить воображение немца. – Все они похожи друг на друга. И информация у них одинаковая. Придется брать отпечатки.
– Пальцев?
– Зачем пальцев? Лица.
– Майн Готт! Как это? – заинтересовался немец.
– А вот смотри, – вмешался в беседу Виталий.
И заорал:
– На колени!
Китаец, зарыдав, упал.
Хватанув горсть брусники (прямо из под ног), Виталий растер багровую ягоду о плоское бледное лицо китайца (растереть бы ее по порочному лицу фрекен Эрики!) и прижал к лицу мятый ком рыхлой туалетной бумаги.
– Вот и отпечатки! – объяснил пораженному херру Цибелю. – Теперь этого китайца легко можно будет опознать.
И заорал:
– Проваливай!
– Куда? – ужаснулся китаец.
– За китайскую стену.
– А дорога где?
– Нет в Сибири дорог. В Сибири есть только направления.
Китаец ничего не понял, но переспрашивать не стал. Так стремительно юркнул в чащу, что немец снова схватился за ружье:
– О, Готт штраффе Чина! Как теперь пельмени?
Даже Павлик рассердился на непонятливого немца:
– Какие пельмени? Из китайца-та?
Ночью в прихожей фрекен Эрика снова случайно натолкнулась на Виталия.
«Унд ду, майн Шатц, – замлела. – Блибст херр». Под жадный шепот немки, так ужасно походившей и на Катерину. и на любимую учительницу географии, обалдевший Виталий только радовался, что прошлой ночью столкнулся с ненасытной фрекен все же не в спальне. Это ведь только прихожая, Катька ничего не учует, успокаивал себя. В прихожей все равно раздеваются. А это только кухня. Ну, какая в кухне любовь? В кухне все кидают на стол. Катька, Катенька, чудо нежность, в спальню к нам немцы не прорвутся! «О, майн Готт!» Стоны фрекен Эрики разносились по всему дому. Так громко, что, в конце концов, в дверь постучали.
Выпихнув голенькую фрекен в гостиную, Виталий открыл дверь.
В морском тельнике, в пятнистых армейских шортах и в грубых сандалиях, от которых почему-то несло дегтем, стоял в дверях поддатый Мишка Шишкин:
– У тебя кричали?
– Ну?
– Пытки? Унижения?
– Тебе какое дело?
– Если ты с немцами так, то мне радостно.
– Ну, с немцами.
– Так иностранные же поданные! – густо выдохнул Шишкин. – Незамедлительно зарегистрироваться должны. Поднимай!
– С чего это ты начал тут отдавать приказы?
– А с того, что кончилась ваша власть! – весело и пьяно произнес Шишкин известную историческую фразу. – Я тебя предупреждал, паук: земля – крестьянам, власть – рабочим! Осушим гнилые болота, откроем светлые избы-читальни, бесплатный свет проведем в каждый дом, понял, гидра? – с вдохновением утописта рычал бывший капитан. – Преобразим чудесный край сами, без вашего поганого иностранного капитала, без грязных предателей…
И не выдержал, рявкнул:
– На!
– Что это?
– Немке гондоны!
– Ты сколько сегодня выпил?
Шишкин торжествующе рассмеялся:
– Твои стукачи столько все равно не выпьют.
Действительно, пару недель назад Виталий тайком организовал общественную анкету. Называлась: «Самые активные старики». Предполагалось, что люди преклонного и просто серьезного возраста откровенно расскажут шустрым, живым, подвижным и бодрым пацанам, нанятым за небольшие деньги, о всех своих близких и дальних родственниках и соседях, о их чаяниях и бедах, о радостях и о планах на ближайшее время, а шустрые пацаны (как когда-то в день конца света) все услышанное и увиденное запишут в тетрадки и передадут Колотовкину.
Даже самый поверхностный анализ полученных анкет (почти все они прошли тайную правку бдительного благушинского комитета революционеров) показал, что общественный напряг в селе усиливается. По анкетам, поправленным революционерами, получалось, что главным сегодняшним чувством зрелых благушинцев является ненависть ко всему новому. На втором месте шла тоска по советским временам. На третьем – конкретное отношение к Золотым Яйцам и гуманитарной жабе. И только уже потом, с большим отрывом, следовали всякие частности, вроде скорейшего восстановления в селе народной власти, бесплатной медицины и образования.
Ознакомительная версия.
