Сон что-то нашептывает ему на ухо. Лето никак не решится вступить в ночь: свет фар словно растворяется в зыбких сумерках. Ночь никогда не бывает черной, думает Бенуа. Иногда она бывает красноватой или желтой, иногда серой. Серая самая опасная. Серой ночью начинаешь слышать мелодии одиночества, монотонные истории, которые приносит нам сон, готовый вот-вот сморить нас. Бенуа без конца переключает радиоприемник с волны на волну, но разговоры его раздражают, а музыка укачивает. Из темноты выныривают грузовые автомобили, сигналят ему фарами и уносятся вдаль, оставляя за собой завихрения воздуха. Пять месяцев назад, зимой, Бенуа уже проделывал этот путь ночью. Он не позволял себе подобного удовольствия с тех пор, когда в двадцать пять лет на два дня сбегал с работы в погоне за иллюзией любви. Тогда на счету у него была каждая минута. Он выезжал из Парижа в десять часов вечера. В это время у водителей грузовиков был пересменок, и дороги становились посвободнее. Он любил слушать, как с каждой новой чашкой кофе все сильнее бьется его сердце. А потом было немного солнца, и лжи, и ввалившиеся, будто бы от любовной страсти, глаза. И вот в феврале все началось опять. Все было как когда-то, почти ничего не изменилось. Но теперь он ехал к Мари с присущей его возрасту маниакальной решимостью, и теперь страсть причиняла ему боль. От зимнего холода дороги обезлюдели. На полпути от Дижона к Доли он попал в снежные заносы. Снег вперемешку с песком скрипел под колесами. Ему даже в голову не приходило, что машину может занести, что сам он может погибнуть. Он перекусил сыром, который запил белым вином, остановившись в предгорьях Юры на заре, в тумане, тянувшемся в сторону Женевы. Продолжение пути было уже не столь триумфальным. Хотя у него все те же глаза, думает он, все те же руки, вцепившиеся в руль, но куда подевалось изящество? Не нужно больше вспоминать эту зиму. Тогда все было слишком пылко, слишком нежно. Вот, я все понял, я несу в себе всю ту усталость, что накопилась во мне за зиму. Мне пришлось все эти месяцы ездить к Мари. Почти два сезона, это долгое путешествие, куда более утомительное, чем одна ночь. Сейчас самое время немного отдохнуть. Поспать. Всего лишь мгновение, короткое-короткое мгновение. Моя усталость так явно дает о себе знать, что одна-единственная секундочка бездонного, как пропасть, сна, быть может, утолит ее? Здесь, где шоссе такое длинное, такое прямое и такое длинное, я могу прикрыть глаза, потому что не перестаю слышать сигналы точного времени по радио и голос диктора, торопливо зачитывающего экстренное сообщение о пожаре на складе автомобильных покрышек. Как мог загореться склад автопокрышек? Автопокрышки! Попробуйте-ка поджечь одну из них. Она может катиться, нагреваться, эта покрышка, ее заносит, она скрипит, но чтобы загореться…
Он никогда не узнает, как его машина вновь оказалась на шоссе. Должно быть, она незаметно съехала к ограждению, отделяющему дорожное полотно от насыпи, врезалась в него — от удара Бенуа проснулся — и отскочила на середину шоссе с этим жутким скрипом колес. Завтра люди будут качать головами, разглядывая черные полосы, которые резина наверняка оставила на асфальте. У Бенуа затряслись руки. Кровь гулко застучала в висках. Стрелка спидометра упала до пятидесяти километров в час. Какая-то машина обгоняет его, бешено сигналя. Сидящие в ней люди наверняка видели издали, какие он тут выписывал кренделя. Во-первых, нужно остановить дрожь в руках, остановить перекрывающий все другие звуки гул в ушах. Чуть прибавить скорость. Увидев синий дорожный указатель с латинской буквой «Р», он снимает ногу с педали. Опускает стекло и подставляет лицо ветру. Машина сама собой останавливается. В двадцати шагах впереди ужинает семья, рассевшись, словно в ресторане, вокруг складного столика, в центре которого горит лампа с отражателем. В духоте ночи среди куп деревьев и расставленных тут и там на площадке мусорных бачков, оформленных в виде швартовых тумб, более уместных в порту, все здесь кажется каким-то нереальным. Чей-то голос кричит: «Повтори это дедушке, Жорж! Повтори!» После чего раздается взрыв смеха, который больше уже не замолкает. Бенуа выключает огни машины. Его даже никто не заметил.
Воспоминания о всех остановках, таких вот, на обочине дороги, путаются у него в голове. Были среди них остановки в одиночестве, в задумчивости, иногда — в напряжении, словно перед битвой, осложняющем нам жизнь. Были остановки из-за усталости или из-за желания повеселиться, они случались во время их поездок в отпуск, когда Робер и Роже были еще совсем маленькими. А когда у них была собака, какие же из-за нее разыгрывались сцены, вечно ее поводок наматывался на бампер, и Робер страшно пугался и принимался топать ногами, если видел, что к ним приближается какая-нибудь машина. В памяти Бенуа почти нет воспоминаний, окрашенных бурной страстью. Неужели ему не о чем вспомнить, кроме как о семье? Эти воспоминания, будто мирно тлеющий огонек или легкая рябь на поверхности воды, которой не грозят никакие штормы. Бенуа украдкой выходит из машины. Теперь, после того, как он некоторое время сидел, затаившись, в темноте, он вынужден продолжать затеянную им игру. Иначе те, что ужинают вон там, могут принять его за бродягу или злоумышленника. (Стоит человеку ОСТАНОВИТЬСЯ, делает вывод Бенуа, как он сразу превращается в подозрительную личность. Неподвижность, как и молчание, подозрительна.) За туристическим столиком ужин в самом разгаре. Лампа, установленная среди тарелок, отбрасывает голубоватые блики. Отбрасывает таким образом, что видны лица ужинающих с открытыми ртами и улыбками, но какими-то жуткими, навевающими мысли о мертвецах. Когда Бенуа надоедает наблюдать за ними, он, стараясь не шуметь, проскальзывает под сень дерева, где намеревается немного передохнуть, привалившись к стволу. Зачем ему этот привал? Зачем он потратил эти скоротечные мгновения на то, чтобы, замерев на месте, наблюдать за четверкой набивающих брюхо туристов? Он даже не попытался вздремнуть, однако же едва он окажется на дороге, как сон вновь навалится на него. Но так уж получается: с самого утра он лишь тем и занимается, что останавливается, чего-то ждет, за кем-то следит. Такое впечатление, что он следит за самим собой. Именно это — его манера все время прислушиваться к себе наподобие того, как, бросив в колодец камень, рассматривают круги на воде — позволяет ему отличать напрасно прожитые дни от дней полнокровной жизни. Сегодня как раз такой вот нескончаемый, напрасно прожитый день, но этот день без конца заставляет его биться как в лихорадке. Тоже мне удовольствие! Лихорадка может свести человека в могилу. Меньше чем полгода назад любая мысль о Мари заводила его в непроходимые дебри, густые заросли, шумящие на ветру. Сегодня Бенуа похож на выбившегося из сил спортсмена. Какое убожество! Однажды, он так же остановился — когда это было? В первых числах марта — на стоянке, очень напоминающей эту, она так же была уставлена столиками и корзинами для мусора. Был конец зимы, стояло морозное утро, но солнце уже начинало пригревать. Тогда все еще было возможно. Задыхающийся человек не рассуждает о кислороде, он его вдыхает. В тот день он ехал к Мари в Оберланд. Вот уже месяц, как она отдыхала там у друзей. Он рвался к ней, как рвутся к свету и ласковому ветру. Но за подобный идеализм приходится дорого платить. Он увидел ее посмуглевшей, с выгоревшими волосами, всю будто облитую солнцем. Лишь глаза казались светлыми и ласково светились на ее загорелом лице, такие лица бывают зимой только у богатых людей.
В первый день после приезда он захотел вместе с ней спуститься с горы на лыжах. Все вокруг произносили неудобоваримые немецкие названия — это были названия лыжных трасс и местных ресторанов. Хозяйка дома, этакая фараонша с либеральными взглядами, сказала Мари: «Милочка, на первый раз тебе лучше всего отвезти своего приятеля туда-то. Возьми машину, дружок». Принадлежащее фараонше шале цвета меда было все устлано звериными шкурами, чем походило на сельскую гостиницу в Квебеке. Но по запаху можно было сразу понять, что ты еще в Европе. «Зимняя Мари» была полна сил и производила впечатление прекрасной лыжницы. Казалось, она совершенно не чувствует холода, несмотря на усиливающийся ветер, поднимающий снежную пыль, которая затягивала серой дымкой солнце. Оказавшись на вершине горы, Бенуа в своем анораке, навевавшем мысли о скудости послевоенных лет, затрясся от холода. Во все стороны открывался вид на заснеженные, словно ватные холмы, выступающие из тумана. А потом произошла эта заминка. Парни вокруг скалили свои людоедские рты с кремово-розовыми деснами над бесчисленным количеством зубов. Их зубы будто вырублены из скалы. Кое с кем из этих людоедов Мари была на «ты». Бенуа замер у края спуска подобно тому, как трусливые прыгуны с трамплина в воду останавливаются на вышке на самом краю доски. Его пальцы, вцепившиеся в лыжные палки, посинели. Порывы ветра гоняли снег по площадке, на которой дыбились сугробы. Бенуа слышал, как позади него щелкали замки безопасности, бряцало снаряжение, слышал удары металла о металл: это рыцари готовились к турниру, надевая доспехи, готовились к средневековому развлечению, к битве, звуки которой леденили ему кровь. Где она, пологая горка его юности, его уютные зимние башмаки, ременные крепления и деревянные лыжи? Затвор какого оружия щелкал у него за спиной? Парни один за другим устремились вниз с насмешливой и самодовольной легкостью. «Ну?» — читал он в глазах Мари. Он вдруг увидел себя со стороны: обвисшие лыжные штаны, оплывшая фигура, наморщенный из-за яркого солнца нос. Он качнул головой, сделав знак Мари спускаться без него. Он заплатил за спуск на канатной дороге и забился в кабинку. Один. Один такой. Внизу, когда краснолицый контролер с удивлением уставился на него, он указал рукой на лодыжку и пошел, специально прихрамывая, пока не скрылся с его глаз за углом здания. МУЖЧИНА! В тот день он здорово набрался. Друзья Мари весело смеялись, им и не такое приходилось видеть. От подобных ран не умирают, но требуется немало времени, чтобы они зарубцевались.
