— Ну, судя по названию, в них не больно-то много темперамента.
— Вы еще совсем молоденькая. Вам не нужен покупной темперамент.
— Но мужчину нужно подзадорить, — сказала Милли.
— Вам достаточно на него поглядеть.
— Да ну?
Уормолд услышал смех Беатрисы и с удивлением посмотрел на дверь. Мысленно он давно пересек границу и совсем забыл о том, что он еще здесь, по эту сторону, с ними.
— Ну, до такой степени их подзадоривать не стоит, — сказала Беатриса.
— Вид у меня томный?
— Скорее пылкий.
— А вам скучно оттого, что вы не замужем? — спросила Милли.
— Если вам хочется спросить, скучаю ли я по Питеру, — нет, не скучаю.
— А когда он умрет, вы опять выйдете замуж?
— Вряд ли я буду так долго ждать. Ему только сорок.
— Ах да, у вас ведь, наверно, разрешается выходить во второй раз замуж, если это можно назвать браком.
— По-моему, это самый настоящий брак.
— Мне-то придется выйти замуж раз и навсегда. Вот ужас!
— Большинство из нас всякий раз думает, что выходит замуж раз и навсегда.
— Мне куда удобнее быть любовницей.
— Вряд ли вашему отцу это понравится.
— А почему? Если бы он опять женился, он бы и сам оказался в таком положении. И она ему была бы не настоящая жена, а любовница. Правда, он всегда хотел жить только с мамой. Он мне сам это говорил. Вот у них был настоящий брак! Даже доброму язычнику — и тому не дано нарушать закон.
— Вот и я раньше думала только о Питере. Милли, деточка, не позволяйте им сделать вас жестокой.
— Кому им?
— Монахиням.
— А-а… Ну, они со мной об этом не разговаривают. Никогда.
«В конце концов, можно прибегнуть и к ножу. Но для этого нужно очень близко подойти к Картеру, а это вряд ли удастся».
Милли спросила:
— Вы любите моего папу?
Он подумал: «Когда-нибудь я вернусь и решу все эти вопросы. Но сейчас у меня есть дело поважнее: я должен придумать, как убить человека. Наверно, есть такие руководства, труды, где сказано, как сражаются голыми руками». Он поглядел на свои руки, они не внушали доверия.
Беатриса сказала:
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Я видела, как вы на него смотрели.
— Когда?
— Помните, когда он вернулся с банкета. А может, вам просто было приятно, что он произнес там речь?
— Да, очень приятно.
— Нехорошо, — сказала Милли. — Вам стыдно его любить.
Уормолд сказал себе: «Если я смогу его убить, я убью его с чистой совестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не быть убитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду его убивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание. Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родовая месть в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовь к Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если я люблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личным делом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне».
— А если бы я его любила, что тут плохого?
— Он женат.
— Милли, детка, берегитесь общих правил. Если бог есть, то не он создал общие правила.
— Вы его любите?
— Я этого не сказала.
«Нет, единственный способ — это застрелить его; но где достать пистолет?»
Кто-то вошел в дверь; он даже не поднял головы. Приемник Руди истошно завопил в соседней комнате. Голос Милли произнес:
— Мы и не слышали, как ты вернулся.
Он сказал:
— Я хочу тебя кое о чем попросить, Милли…
— Ты подслушивал?
Беатриса спросила:
— Что случилось? Что-нибудь неладно?
— Несчастный случай.
— С кем?
— С доктором Гассельбахером.
— Серьезный?
— Да.
— Ты боишься сказать нам правду? — спросила Милли.
— Да.
— Бедный доктор Гассельбахер!
— Да.
— Я попрошу капеллана отслужить по обедне за каждый год, который мы с ним дружили.
Напрасно он старался поделикатнее сообщить Милли о смерти доктора. Ведь смерть в ее глазах — переход к райскому блаженству. Когда веришь в рай, — мстить бесполезно. Но у него нет этой веры. В христианине милосердие и всепрощение не добродетели, они даются ему слишком легко. Он сказал:
— Приходил капитан Сегура. Он хочет, чтобы ты вышла за него замуж.
— За такого старика?! Никогда больше не сяду к нему в машину!
— Я тебя прошу сделать это еще раз — завтра. Скажи ему, что мне надо его видеть.
— Зачем?
— Я хочу сыграть с ним в шашки. В десять часов. Тебе с Беатрисой придется на это время куда-нибудь уйти.
— А он ко мне не будет приставать?
— Нет. Ты ему скажи, чтобы он пришел поговорить со мной. Скажи, чтобы принес свой список. Он поймет.
— А потом?
— Мы едем домой. В Англию.
Оставшись вдвоем с Беатрисой, он сказал:
— Ну вот. Скоро нашей конторе конец.
— Почему?
— Может быть, нам удастся окончить свои дни с честью, если я раздобуду список действующих здесь иностранных агентов.
— Включая и нас с вами?
— Ну нет. Мы с вами никогда не действовали.
— Не понимаю.
— У меня нет тайных агентов, Беатриса. Ни одного. Гассельбахера убили зря. В горах Орьенте нет никаких сооружений.
Характерно, что она не выказала ни малейшего удивления. То, что он ей сообщил, ничем не отличалось от любых сведений, которые ей надлежало занести в картотеку. Оценка этих сведений будет произведена Главным управлением в Лондоне. Он сказал:
— Я понимаю, ваш долг — немедленно сообщить об этом начальству, но я буду вам очень благодарен, если вы подождете до послезавтра. Тогда, надеюсь, мы добавим к этому что-нибудь настоящее.
— Если вы к тому времени будете живы.
— Конечно, я буду жив.
— Что вы задумали?..
— У Сегуры есть список иностранных агентов.
— Нет, вы задумали совсем не это. Но если вы умрете, — сказала она, и ему показалось, что голос ее звучит гневно, — что ж, как говорится, de mortuis… [49] и так далее.
— Если со мной что-нибудь случится, я не хочу, чтобы вы узнали из этих липовых карточек, каким я был мошенником.
— Но Рауль… ведь Рауль-то должен был существовать!
— Бедняга! Вот, наверно, удивлялся. Поехал покататься, как обычно, по-видимому, и пьян был тоже, как обычно… Надеюсь, что был пьян.
— Но он существовал!
— Надо же было мне назвать какое-то имя. Почему я взял имя Рауль — теперь уж и сам не помню.
— А чертежи?
— Я снял их с пылесоса «Атомный котел». Ну, теперь всем забавам конец. Будьте добры, напишите за меня мое признание, а я подпишу. Я очень рад, что они не сделали ничего дурного с Тересой.
Беатриса засмеялась. Она опустила голову на руки и смеялась. Она сказала:
— Ох, до чего же я вас люблю…
— Все это вам кажется ужасно глупым, правда?
— Глупыми кажутся мне наши в Лондоне. И Генри Готорн. Неужели вы думаете, что я бросила бы Питера, если бы он хоть раз, хоть один-единственный раз оставил в дураках ЮНЕСКО? Но ЮНЕСКО было для него святыней. Конференции по вопросам культуры были святыней. Он никогда не смеялся… Дайте мне носовой платок.
— Да вы плачете!
— Я смеюсь. Эти чертежи…
— Один из них — пульверизатор, а другой — двусторонний наконечник. Вот не думал, что специалисты не догадаются.
— Специалисты их и не видали. Не забывайте, ведь это разведка. Надо оберегать источники. Мы не можем допустить, чтобы подобные документы попадали в руки знающим людям. Дорогой вы мой…
— Вы сказали дорогой?
— У меня просто такая манера. Помните «Тропикану»? Как там он пел? Я еще не знала, что вы мой хозяин, а я ваш секретарь, вы для меня были просто милым человеком с красивой дочкой, и я вдруг поняла, что вы сейчас наделаете каких-то отчаянных глупостей с этой бутылкой шампанского. А я так смертельно устала от здравого смысла.
— Ну, меня вряд ли можно назвать человеком отчаянным.
— Они утверждают, что круг — это круг,
И мое безрассудство их просто бесит.
— Будь я человеком отчаянным, стал бы я продавать пылесосы?
— А я говорю, что ночь — это день.
И нету во мне никакой корысти.
— Неужели вы не знаете, что такое верность, как и я?
— Нет, вы человек верный.
— Кому?
— Милли. Плевать мне на людей, верных тем, кто им платит, тем, у кого они служат… Не думаю, чтобы даже моя страна заслуживала верности. В наших жилах смешано слишком много разной крови, но если мы любим, в сердце у нас — только один человек, правда? Разве на свете творилось бы столько гадостей, если бы мы были верны тому, что любим, а не каким-то странам?
Он сказал:
— Боюсь, что у меня могут отнять паспорт.
— Пусть попробуют!
— Все равно, — сказал он. — Теперь мы оба без работы.
5
— Входите, капитан Сегура.
Капитан Сегура сиял. Сапоги его сияли, пуговицы сияли и только что припомаженные волосы тоже сияли. Он был словно начищенное до блеска оружие. Он сказал:
