Но приятель только махнул рукой — мол, не в курсе. Ушел он из дома рано. Сразу после школы. Учился в одном городе. Переехал в другой. Работал. Потом еще раз переехал. У него много дел.
Я подумал, что у Сони это ненадолго. Не верю я, что ради любви можно ломать себе хребет. Представить пухлощекую беляночку в черном платке, запертую в четырех стенах — нет, долго такой номер не проходит.
— Главное, чтоб не залетела, — сказал я.
— Не заболела бы.
Каким-то образом он узнал, что мусульманин контрацептивов не признает, а куда совал свой мусульманский хер, одному богу известно — неважно какому.
История грустная. Я ее отодвинул, но не забыл. Однажды видел на улице свиноподобного мужика с длиннющей бородой и в спортивном костюме, который вел за руку женщину, наглухо замотанную в тряпки. Его я видел, а о женщине мог только догадываться — она была похожа на пышно декорированную колонну, и только по руке, за которую ее держал мужчина, можно было догадаться, что под волнами темных тканей находится человек.
«Вот и она себя также», — подумал я про Соню, почему-то уверенный, что в колонну себя закутала европейская, а не арабская женщина.
Любовь любовью, а свобода как же? А право быть собой?
Тут бы и поставить точку, положить странную бабью судьбу в архив, в надежде, что когда-нибудь пригодится мятая белая булочка, эта ее непротивная цветастая неряшливость, домашняя милота — застывающая, если дочка кричит уж очень громко и чего-то опять хочет.
Но с приятелем мы все приятельствуем. Время от времени он зовет меня попить вина. Иногда я отказываюсь, иногда нет. Он не умеет пить, быстро превращается в дурака, много хохочет, говорит какую-то чушь, лоск умного верткого мужчины трескается и облазит — не всегда приятно смотреть.
Но вчера было скучно. Я хотел было выпить винца с одним философом, но он, сославшись на холод, предпочел остаться дома. А тут как раз кстати в телефоне пискнуло сообщение: «Не шмякнуть ли нам?». Шмякнуть, ответил я, написав: «OKJ».
И вот, в итальянском ресторане на Арбате, в переменчивом свете поедая микроскопическую лазанью и попивая вино средней паршивости и невысокой цены, я дорасплел косичку чужой судьбы.
Соня оборвала с семьей всякие контакты, потому что ее мать-разведенка, а брат — ну, его вообще камнями побивать надо.
— Сам понимаешь за что, — сказал он, ухмыльнувшись.
— И именно поэтому я не собираюсь ездить в мусульманские страны, — привычно возмутился я. — Какого лешего поддерживать своими деньгами страну, которая желает моей смерти?!
— А в Ватикане был, — поддел меня он.
— Был. Каюсь. Больше не повторится, — пообещал я, в очередной раз понимая, что эти ограничения — глупость, что есть ислам и ислам, что радикальные верующие имеются в любой религии и их меньшинство, но из-за своего радикализма они бросаются в глаза и по ним мы судим обо всех остальных. Однажды я поссорился с турчанкой, которая с восторгом рассказывала о красоте Стамбула, и исключительной непохожести этого города на весь остальной арабский мир, а я сказал, что обойдусь без сказочных красот бывшей Византии. Я понимаю, что моя позиция слаба, она не выдерживает никакой критики, но меня злит — именно злит! — знание, что кто-то готов смотреть на солнце через занавеску, потому что кому-то третьему этого захотелось. Этот третий наступил на чужую свободу, он наплевал на нее, и еще считает себя правым. Вера его якобы правая. — Господи, какая чушь!
Я восклицал, а приятель, раскочегаривась вином, описывал безумие сестры все подробней. Особенно громко он жалел, что «эта психопатка» лишила его племянницы, хотя у него с девочкой были такие хорошие отношения, он ей подарки дорогие дарил.
— Она сошла с ума! — сказал он, а следующей фразой вынудил меня замолчать.
Его сестра — белая булочка, которую я назвал здесь «Соней» — вначале стала мусульманкой и зажила по законам этой веры, и только потом нашла себе подходящего мужчину.
— Я устала, — так объяснила она брату свое решение.
Устала.
Она была похожа на лошадь и в прошлой жизни, наверное, ею была.
— К вам с этим? — я подсунул в щель между стеклом и стойкой свой билет и паспорт.
Немолодая женщина в деревянной будке, встроенной в угол раздевалки, отвлеклась от книжки. Лошадь. Точно лошадь.
— А кроме паспорта ничего нет? — сказала она.
— Нет, ничего нет.
— Не могу принять. Паспорта не принимаем.
— Там же написано, что нужен документ с фотографией. Любой. Про паспорта ничего не написано, — сказал я. В холле, этажом выше, я долго изучал стенд, где были изложены путаные правила посещения бассейна.
— Не могу. Женщина нажаловалась. Нельзя отдавать паспорта, мы же можем списать все данные и их использовать. Скандал подняла настоящий.
— Вы же не будете списывать.
Она утянула паспорт в свою будку, вложила в него мой билет и, определив на одну из полочек, шлепнула по стойке номерком. «21» значилось на тусклом белом пластике.
Бассейн старый, построен в советские времена — дорогие и красивые породы камня поразбиты, залатаны как попало, я пожалел, что не взял с собой шлепанцев. Емкости для одежды смешные, раритетные — металлические, грязно-желтые, облезлые, с окошечками и ручками под ними; прокручивая ручки, следует вписывать в окошечки нужные цифры и буквы — шифр, как в камере хранения на вокзале.
Разделся, поместил тряпье в свой двадцать первый отсек, покрутил колесики, закрыл, да тут же открывать пришлось — шапочку плавательную забыл, привычки нет плавать в шапочках. В последний раз она мне понадобилась, наверное, в третьем классе школы, то есть много лет тому назад. Последние три-четыре года, которые я хожу в бассейн более-менее регулярно, шапочки плавательной от меня никто не требовал. Но это было в иностранном, немецком бассейне — может, у них там какие-то особенные очистные установки, которым волосы не помеха.
А это советский бассейн. Вернее, постсоветский — полы в умывальне выложены гранитом красивой красновато-серой фактуры, а сами душевые кабинки облицованы голубенькой плиткой, демонстративно функциональной, бедной, приобретенной явно от нужды, а не красоты ради. Правда, контраст этот я разглядывал, когда уже сердце вовсю колотилось, а желание плавать, и прежде не очень отчетливое, испарилось без следа.
— Я свой шкафчик не могу открыть. Не поможете? — спросил я лошадиную женщину.
— Вы что, читать не умете? — поднимаясь, закричала она. Показывая аутентично крупные желтые зубы, она гудела, а не гикала. — Читать надо, как пользоваться.
Она выскочила из своей будки, хлопнула по стене — по бумажке, где было мелко прописано что-то официальное.
— Читайте! Вот! — хорошо хоть не лягнула.
— Может, все-таки откроете? Или мне так и стоять? — был я уже в трусах, на шее очки плавательные болтались. — Может, дверь заело, открыть не могу.
— Я вам сказала, — она сообщила, что никто ничего не хочет знать, что не понимают, что… побренчала ключами, протопала к нужному месту, вскрыла мой двадцать первый номер и под вой сирены с торжеством произнесла. — Вот. Все работает.
— Но у меня-то не открывалось.
— А у меня почему открывается? — она покрутила тумблеры, с грохотом дверь закрыла. Затем покрутила колесики на внешней стороне и дверцу открыла. — Все работает, — вопила она громко, но никого не удивила, мужчины справа и слева занимались каждый своим делом: одевались, раздевались, терли себя полотенцами, рылись в сумках и пластиковых кульках. — Работает все. Видите.
Я произвел те же действия, но дверь не поддавалась.
— На кнопку нажимать надо! Смотреть надо!
— Я платил 600 рублей за вход, чтобы вы на меня кричали? Прелестно, — я засмеялся, как делаю всегда, когда чувствую, как к горлу подступает душная гневливая волна.
И вот: и плитка в душевой показалась уродливой; не сумел восхититься и инженерной мысли — чтобы полилась вода, там нужно нажимать на резиновую вздутость, вмонтированную в пол. Ни температура воды, ни ее интенсивность не регулируется — отсутствие выбора вполне советское. Такое же безальтернативное, как и злыдни-вахтерши. Буквально недавно разговаривал с одним иностранцем о советизме, спрашивал у него, умного, когда же обновится кровь, когда уродство это сделается прошлым окончательно. «Советский Союз продержался 70 лет», — сказал он. «То есть еще три поколения надо», — сделал я не очень утешительный вывод, стараясь не думать, где приобретенный советизм, а где свойства национального характера, предпочитающего орать, а не разговаривать. Если не понять, то лучше уж и не думать, но лезла уже в голову одна одутловатая блондинка, которая рыкала на входе в бассейне немецком и при ближайшем рассмотрении оказалась русской женщиной по имени «Natalia», а по фамилии — насколько я помню табличку на ее пышной груди — «Semjonowa».
